– Частичный зажим, – прошу я.
Я передаю Марго первый зажим и беру из ее рук другой, созданный для того, чтобы мы могли пришивать сосуды к аорте, не останавливая кровообращение полностью. Но чтобы убить пациента, мне нужен полноценный приток крови. Он должен потерять как можно больше крови.
Я должна спровоцировать катастрофу.
У меня колотится сердце. Я чувствую отголоски его ударов в горле, в висках, в кончиках пальцев. Я ставлю зажим неправильно, так, чтобы давление на аорту было слишком низким.
– Почти закончили, команда. Осталось только пришить шунты к аорте, и мы у цели. Что с показателями?
– Все в норме, – отвечает доктор Бёрке.
– Объем крови?
– Достаточный, – отзывается Карин.
– Отлично, – я поворачиваюсь к Марго. – Пот.
Она протягивает руку с марлей и промокает капли у меня на лице, вопросительно заглядывая мне в глаза. Я обычно мало потею, а тут, наверное, из меня выделился литр только за последний час. Одежда липнет к телу, волосы хоть отжимай. Я думаю о том, может ли она почувствовать стук моего сердца, когда прижимает марлевую салфетку к моей шее.
– Скальпель, пожалуйста.
Она передает мне скальпель. Он почему-то кажется тяжелее, чем раньше, видимо, это груз последствий моего следующего надреза. Острый кончик блестит под лампами.
Чтобы присоединить шунт к аорте, мне нужно сделать небольшой надрез на артерии – тогда кровь пойдет по новому пути. Теоретически, если бы частичный зажим был зафиксирован правильно, мы контролировали бы поток крови.
Все смотрят. Я чувствую на себе их взгляды, перебегающие с моего лица на скальпель у меня в руке. Не было такого мгновения за всю операцию, когда никто из них не смотрел в мою сторону. Если кто-то отведет взгляд, другой будет продолжать смотреть. Марго стоит так близко, что я чувствую жар ее тела под формой.
– Вы закрываете мне свет.
– Кто? – спрашивает доктор Бёрке.
– Вы, – говорю я, оглядываясь через плечо. Я успеваю увидеть, как у Марго расширяются глаза, и снова наклоняюсь к грудной клетке. – Отойдите назад.
Она немного отодвигается.
– Дальше.
Она делает широкий шаг назад. Я не вижу ее лица, но ее ярость буквально жарит мне спину.
– Спасибо.
Я чувствую, как все в операционной обмениваются взглядами. Я никогда не была такой грубой и за время операции хотя бы раз позволила себе резкость с каждым из них. Я надеялась, что они спишут все на нервозность оттого, какой важный пациент лежит на операционном столе. Теперь я боюсь, что они начали подозревать что-то пострашнее.
Нужно, чтобы все отвернулись.
Я чувствую на себе взгляды Карин и Бёрке. Скальпель дрожит у меня в руки, в подскакивающем лезвии проскальзывает луч света. Внутри перчаток у меня влажно от пота. Я медленно подношу скальпель, едва касаясь стенки аорты.
– Время? – спрашиваю я как можно небрежнее.
Чувствую, что все повернули головы к часам.
И делаю надрез.
Это длинная глубокая рана, которая мгновенно начинает наполнять грудную клетку ярко-красной кровью, огибая сердце и захлестывая легкие. Аппараты начинают выть. Все в ужасе оборачиваются, какофония тревожных сигналов почти заглушает их вопросы.
– Что, черт побери, случилось? – спрашивает доктор Бёрке.
Я притворяюсь, что лихорадочно ищу внутри грудной клетки кровоточащий сосуд, мои когда-то голубые перчатки измазаны в крови. Рукава моей формы забрызганы каплями крови.
– Это аорта, – говорю я наконец. – Господи, она почти пополам перерезана.
Через надрез выливается такое количество крови, что он становится все шире и шире и слои артерии начинают исчезать у меня на глазах.
– Слишком сильное повреждение, – говорю я громко, чтобы перекричать шум. – Придется заменить.
– Он теряет слишком много крови, – говорит Карин.
– Кислород падает, – говорит доктор Бёрке.
– Начинайте переливание, – говорю я. – Быстро.
Я поворачиваюсь к Марго.
– Наложите зажим.
Она хватает кучу марлевых салфеток, но, прежде чем ей удается прижать их к надрезу, он рвется до того места, куда я вставила трубку аппарата искусственного кровообращения. Трубка выскакивает и окатывает ее кровью, как из шланга: кровь у нее на груди, на шее, на лице. Она резко вдыхает от ужаса.
– Зажим, срочно!
Она бросается вперед и прижимает салфетки к разрезу так плотно, как только может, тяжело дыша и истекая кровью пациента. Козырек у нее на глазах покрывается испариной от ее нервного дыхания. Я хватаю трубку и засовываю как можно глубже под салфетки в ее руках, глубже в аорту, пытаясь сократить надрез.
– Держите трубку вместе с салфетками. Не отпускать, даже на секунду.
Я перемещаюсь к противоположному концу стола, хватаю ножницы со столика с инструментами и вырезаю круг в хирургической простыне на уровне паха пациента, чтобы добраться до бедренной артерии. У меня так сильно колотится сердце, что я чувствую, как пульс барабанит в пальцах.
– Почему не переливаете?
– Сейчас начнем, – резко отзывается Карин.
– Уровень кислорода слишком низкий, – говорит доктор Бёрке.
– Включайте легкие!
Я разбрызгиваю антисептик и размазываю пальцами, прежде чем схватить скальпель.
– Он потерял слишком много крови, – говорит доктор Бёрке.
– Зажим сильнее! – кричу я на другой конец стола. Марго смотрит на меня в ужасе.
– Здесь почти нечего зажимать, аорта порвалась полностью.
Карин и ее помощница в панике пытаются наладить переливание крови.
– Мы не покрываем потерю, – говорит она, задыхаясь и встретившись со мной взглядом над столом. – Он теряет больше, чем мы можем восполнить.
– Продолжайте.
Я надрезаю плоть над бедренной артерией в паху, и еще больше крови выливается на операционный стол. Я прижигаю кровоточащие сосуды и делаю надрез на артерии, чтобы подключить пациента к аппарату.
– Трубку, скорее!
Марго достает трубку из-под салфеток, но как только наши руки встречаются, мы обе застываем.
Из трубки больше не вытекает кровь.
Мне не видно сердца пациента – его грудина заполнена кровью до краев, но я знаю, что оно не бьется: на поверхности нет пузырьков воздуха, не расходится волн от сокращения мышцы.
Марго медленно поднимает руку от совершенно красных салфеток. Из того, что осталось от аорты, выбегает слабый ручеек.
Я смотрю на Карин – у нее в руках последний мешок крови, но уже слишком поздно вливать ее пациенту. Рядом с ней в грудину смотрит доктор Бёрке, я никогда не видела его таким бледным.
