Кэлвин откашливается.
– После нашего вчерашнего разговора я долго думал над тем, что вы сказали. Хотя ваш способ изложения оставляет желать лучшего, я решил, что вы правы: мне стоило принять более жесткие меры, чтобы поймать человека, ответственного за недавние кражи. Сегодня утром я получил разрешение на то, чтобы обыскать шкафчики в женской раздевалке. Представьте себе мое удивление, когда я открыл ваш шкафчик и обнаружил внутри все эти украденные предметы.
Я сижу молча, меня трясет. Снова чувствую себя маленькой девочкой, которую вызвали к директору и отчитывают за воровство. В голове у меня вспыхивает девиз моей мамаши.
Если тебя поймали, все отрицай, даже если приходится идти на самое нелепое вранье.
– Вам есть что сказать?
В его взгляде столько неприязни, что я вздрагиваю. Он, наверное, считает меня ничтожеством. Я потеряю работу, квартиру. Ма могла бы мной гордиться.
– Даже не извинитесь?
У меня начинает щипать в горле, но я сдерживаю слезы. Я не позволю ему смотреть, как я плачу. Я так сильно сжимаю ладони, что белеют запястья, а пальцы начинают пульсировать от прилива крови.
Он вздыхает.
– Вы уволены с этого самого момента, – говорит он. – Полиция уже едет.
Его слова как удар в живот. В голове у себя я слышу хохот мамаши.
– Вы что-то хотели мне сказать, – говорит Кэлвин. – Полагаю, это было не признание вины? Что тогда?
Я стискиваю зубы, чтобы не расплакаться, упорно не поднимая глаз от колен.
– Неважно, – хриплым голосом отвечаю я.
Никто мне теперь не поверит.
25
Анна
Суббота, 6 апреля 2019 года, 16:04
Как только пациент будет мертв и в случае, если ни у кого не возникнет никаких подозрений, мы начнем процесс возвращения вашего сына.
Я не могу перестать прокручивать в голове одну и ту же фразу. Я хожу по дому, прижимая к груди телефон похитителей, и камеры прожигают меня насквозь, когда я оказываюсь под ними. Моя свободная рука подрагивает, свисая вдоль тела, стремясь подняться к голове и начать выдирать волосы. Периодически я делаю это бессознательно и замечаю действие, только когда слабо начинает пощипывать кожу. Я вырвала уже несколько длинных светлых волос; вот они лежат на ковре.
Я убийца.
В моем сознании все время всплывает безжизненное лицо Шабира; его расслабленная челюсть; запах, когда я наклонилась к его уху; одинокая ресница, приклеившаяся к ленте. Я не могу забыть шок на лице Доминика, когда я сообщила ему о смерти. На моих глазах его лицо стало бесцветным.
Они узнают, что я сделала. Что, если кто-то видел, как я делаю надрез? Может, поэтому никто из них не хотел смотреть мне в глаза? Коронер откроет грудную клетку и заметит очевидные признаки надреза, и я никогда больше не увижу Зака.
Останавливаюсь в коридоре и закрываю лицо руками.
Я сделала все, что делаю обычно, перед тем как надрезать. Каждый шунт был присоединен идеально. Каждый шаг был правильным, до и после того, как я его убила. Шанс, что на аорте будут видны следы преступления, мал; она была так сильно порвана, что Марго даже не могла захватить ее. Но меня по-прежнему снедают сомнения.
Мне нужно было его разрезать, когда я осталась одна. Нужно было лучше замаскировать то, что сделала.
Раздается звонок в дверь.
Я замираю, слушая восторженный лай Мишки, который несется в коридор. Телефонного звонка не было. Они бы, наверное, позвонили, прежде чем везти сюда Зака, правда? Но мысль о том, что он сейчас стоит за дверью, заглушает голос разума. Я бегу к двери и распахиваю ее.
На пороге стоят двое незнакомцев.
Женщине лет пятьдесят, у нее мышиного цвета волосы и бледно-голубые глаза, она одета в квадратный черный костюм и мужские ботинки на плоской подошве. Человек рядом с ней сильно моложе и на голову выше нее.
У них обоих в руках жетоны.
– Доктор Анна Джонс?
Я не могу отвести взгляда от их жетонов. Сердце толкается мне в грудную клетку.
– Да?
– Я инспектор Рэйчел Конати. Это мой коллега, сержант Марк Райан. Мы можем войти?
Я поражена и теряю дар речи. Они не могли так быстро узнать об операции. Какими бы ни были подозрения, больница всегда сначала проводит собственное расследование, а потом уже заявляет в полицию. Они не могли рисковать тем, что новости выплывут наружу; это была бы медийная катастрофа. Им нужны доказательства.
– Доктор Джонс?
Я чувствую, что камера в дверном проеме уставилась на меня, глазок впился мне в макушку. Мишка извивается у моих ног, пытаясь протиснуться к гостям. Я засовываю телефон похитителей в карман.
– К сожалению, сейчас не слишком подходящее время.
Она хмурится.
– В данный момент мы расследуем серьезное преступление, совершенное в этом районе, и весь день беседуем с вашими соседями. Это не займет много времени.
Они ее нашли.
Слова похитителей звоном отдаются у меня в голове.
Как только пациент будет мертв и в случае, если ни у кого не возникнет никаких подозрений, мы начнем процесс возвращения вашего сына…
…ни у кого не возникнет никаких подозрений.
Если они войдут, похитители об этом узнают. Я тяну дверь на себя.
– Сожалею, но, боюсь, вам придется подождать до завтра.
На лице инспектора не отражается никаких эмоций, губы сжаты в прямую линию. Молодой человек рядом с ней, напротив, бросает любопытный взгляд мне за спину, пытаясь рассмотреть дом.
– Мы расследуем очень серьезное преступление, доктор Джонс, – говорит она бесцветным тоном. – Боюсь, это не может ждать.
У меня в груди поднимается паника, слезы отчаяния жгут белки глаз. Я откашливаюсь и отступаю назад.
– Хорошо, но я жду важного звонка, поэтому не смогу уделить вам много времени.
Они заходят в дом, пройдя под камерой. Я на трясущихся ногах веду их в гостиную и предлагаю им сесть. Они садятся на диван, по очереди осматриваясь. Взгляд одного из них всегда прикован ко мне.
– У вас чудесный дом, – говорит инспектор Конати.
– Спасибо, – отвечаю я, опускаясь в кресло.
Я чувствую, что на меня смотрит камера, висящая у них над головами. Вся моя сила воли уходит на то, чтобы не поднять глаза и не бросить туда умоляющий взгляд.
Я не виновата.
– Вы сказали, что расследуете серьезное преступление?
– Боюсь, у нас плохие новости, – говорит инспектор Конати. – Вашу соседку, Полу Уильямс, вчера утром нашли мертвой.
