– Как помочь? – нетерпеливо спрашивает он.
Он смотрит на меня напряженно, не моргая, пронизывая меня взглядом.
– Лекарствами. Операцией. Что бы ни потребовалось, я найду способ это сделать.
Я смотрю на него с мольбой, мои глаза блуждают по тому, что на его лице не скрыто маской. Ресницы у него длинные и густые, у Ахмеда были такие же.
– Я сделаю все, чтобы вернуть сына. Я никому не скажу, кто вы. Я не смогла бы рассказать, даже если бы захотела. Я бы себя выдала. Я просто хочу спасти сына.
Он смотрит на меня некоторое время, заглядывая мне в глаза, изучая мое лицо, мои дрожащие губы.
– Пожалуйста…
Он медленно отпускает мой подбородок. Я чувствую, как там, где давили его пальцы, восстанавливается кровообращение.
– Иди за мной, – говорит он и направляется к двери у меня за спиной.
Я сижу, дрожа, на стуле, осознавая, что едва избежала смерти, а потом заставляю себя встать. Ноги у меня подгибаются под моим собственным весом, а в глазах плавают искры.
– Куда мы идем? – спрашиваю я, заикаясь и медленно поворачиваясь к двери.
Он щелкает пальцами одному из подручных.
– К пациенту.
Сзади мне на голову снова набрасывают мешок.
Мы, видимо, были в пристройке, потому что снова идем по траве к другой двери под моросящим дождем и холодным ветром. Меня заводят внутрь, ботинки у меня скрипят по деревянному полу, люди, которые меня привели, не отходят ни на шаг.
Фахим берет меня за связанные запястья и кладет мои руки на перила. Я осторожно поднимаюсь по лестнице, дрожа с головы до пят.
Просто делай, как они говорят. Делай все, чтобы выбраться отсюда. От этого зависит жизнь Зака.
Я добираюсь до конца лестницы и иду за Фахимом. Он держит меня за связанные запястья и ведет по длинному коридору. Пятнадцать шагов спустя он останавливается и стучит в какую-то дверь. Люди в масках стоят так близко, что я чувствую дыхание одного из них сквозь мешок у меня на затылке. Я слышу, как Фахим снова щелкает пальцами. Кто-то берет меня за запястья, чувствую прикосновение холодного металла и как с щелчком разрезают пластиковую ленту. В мои ладони снова начинает поступать кровь.
Со скрипом открывается дверь.
– Заходи, но не снимай мешок, пока я не скажу.
Я вслепую захожу в комнату, прижав руки к бокам. В воздухе стоит металлический запах, как в больнице. Слышу треск огня и какой-то шипящий звук.
– Сними мешок.
Медленно поднимаю руки и стаскиваю его с головы.
Я в спальне. Потолки в три раза выше моего роста, стены обшиты деревом, перед камином стоят два массивных кресла. Высокие окна задернуты длинными тяжелыми шторами.
Я стою у изножья кровати пациента.
Он примерно моего возраста и смертельно болен. У него болезненно-серая кожа, грудь вздымается и опускается в такт хриплому дыханию под кислородной маской – это и есть источник шипящего звука. Он молча смотрит на меня.
– Другой мой племянник, – говорит Фахим. – Двоюродный брат Ахмеда. Он объявлен в розыск. Если бы он переступил порог больницы, то после операции проснулся бы в наручниках.
Возле него стоит женщина и боязливо смотрит на меня. Ее лицо тоже скрыто балаклавой, но я вижу длинные черные волосы, которые падают ей за спину, и красивые темные глаза в прорезях маски.
– Это его медсестра, – говорит Фахим.
Он молча кивает мне и передает папку.
– Я вела записи, надеюсь, они помогут.
Она разговаривает со мной холодно, и я замечаю, что она держит пациента за руку, а на пальце у нее поблескивает большое бриллиантовое кольцо. Это, наверное, его жена.
– Садись, – говорит Фахим. – И читай.
Я сажусь в кресло, которое стоит ближе к огню, дрожа от холода – моя одежда промокла от дождя, – и открываю папку трясущимися руками.
Записи велись мелким неразборчивым почерком, но после стольких лет работы в медицине я привыкла и читаю так быстро, как только могу, понимая, что за мной наблюдают. Я делаю то, что умею лучше всего, и это придает мне приятной уверенности, я могу сосредоточиться на текущей задаче. Они дают пациенту по меньшей мере двенадцать разных лекарств, но этого не хватит, чтобы и дальше поддерживать в нем жизнь.
– Как долго он уже прикован к постели? – спрашиваю я медсестру.
– Девять месяцев, – отвечает она. – Ему не хватало воздуха, он терял координацию.
– Он падал в обмороки?
Она кивает, стоя возле его кровати.
– Здесь написано, что вы смогли сделать ангиограмму.
Она снова кивает и открывает дверцу маленького шкафа рядом с кроватью. Потом идет через комнату ко мне и отдает рентгеновский снимок.
Я держу его, освещая светом камина, и вижу, что все четыре главные коронарные артерии закрыты, но даже этого было бы недостаточно, чтобы он оказался настолько слаб.
– Ее делали давно?
– Прошлой весной.
Это означает, что ситуация значительно ухудшилась всего за один год. Я подхожу к его кровати и возвращаю снимок, заметив, что у нее на шее висит стетоскоп.
– Можно?
Она прослеживает направление моего взгляда и снимает с шеи стетоскоп. Пациент окидывает меня взглядом.
– Я могу послушать сердце? – спрашиваю я.
Он быстро моргает два раза.
– Это означает «да», – говорит она.
– Ему не хватает дыхания, чтобы говорить?
– Сегодня плохой день. Бывает лучше, бывает хуже.
Я вставляю стетоскоп себе в уши и слушаю грудную клетку пациента. Его сердце бьется слишком быстро для человека, который лежит в кровати. Такой сердечный ритм можно ожидать от того, кто только что пробежал марафон. Я прикладываю пальцы к его шее.
– Прошу прощения, у меня холодные руки, – говорю я с легкой улыбкой. Это мой обычный способ расслабить пациента, но он ничего не отвечает. Я слушаю его сердце в течение минуты, отключившись от тиканья часов на стене, дождя, барабанящего по стеклам, обжигающего взгляда Фахима. Я насчитываю сто тридцать ударов, не считая тех, что выбиваются из ритма.
– Состояние плохое. Операция нужна как можно скорее.
Фахим кладет мне руку на поясницу и увлекает за собой к камину. Я с бьющимся сердцем подхожу к одному из кресел и сажусь напротив него. В его глазах отражаются языки пламени.
– Ты можешь его спасти?
– Да, при наличии нужного оборудования и помощников.
Он смотрит на меня долгим взглядом, я замечаю на его лице вспышки гнева, проблески сомнений.
– Я не… стану повторять того, что сделала.
