– Нет, нет, – отвечает он, выставив ладони в успокоительном жесте. – Я со всеми в нашем отделении провожу встречи по поводу недавних краж в женской раздевалке.
У меня по позвоночнику поднимается жар. Когда он смотрит на меня, у меня дергается веко.
– Почему только с нашим отделением? – спрашиваю я. – Мы не одни пользуемся этой раздевалкой.
– Не одни, но мы посмотрели на даты и время, и выяснилось, что кражи происходят в период нашего дежурства.
Об этом я не подумала.
– Так, – говорит Кэлвин, складывая ладони вместе. – Хочу спросить: кто-то из вас замечал что-то подозрительное в последнее время? Или обнаружил пропажу вещей?
Я воровала у каждого, кто присутствует в этой комнате: деньги, сигареты, еду из общего холодильника. Я чувствую, что у меня горят щеки, и стискиваю зубы, чтобы сдержаться. Тело такой стукач. Сразу все выдает.
– У меня пропадали деньги, – выпаливаю я. – Не очень много, пять или десять фунтов время от времени. Я сначала думала, что ошибаюсь в расчетах, но потом начала записывать расходы и увидела, что не сходится.
– Так, – кивает Кэлвин, записывая мое заявление. – Вы кому-то об этом докладывали?
– Я сама только поняла. Как я уже сказала, я думала, что сама забываю, где что потратила.
– Понятно.
Он не смотрит на меня, поэтому мне сложно понять, поверил ли он моей лжи. Пытаюсь разглядеть малейшие признаки: не поднял ли он бровь, не сжал ли губы. Он ничем себя не выдает.
– У меня то же самое, – говорит Карин. – Небольшие суммы, как будто надеется, что я не замечу. Но после каждой смены я теперь пересчитываю деньги, и несколько раз не хватало пяти или десяти фунтов.
«Пять раз, – думаю я. – Я крала у тебя пять раз».
– У меня сигареты пропадают, – говорит Белинда.
Кэлвин бросает на нее недовольный взгляд. Белинда складывает руки на груди.
– Пропадают, Кэл, пропадают. Я курю двадцать штук в день, ни больше, ни меньше, и почти каждую смену недосчитываюсь одной или двух. Все вместе выходит прилично.
– Ну ладно, по крайней мере, теперь мы знаем, что она курильщица.
Самокрутка у меня за ухом жжет мне висок. Кончик ее указывает прямо на него. Я провожу рукой по волосам, пытаясь замаскировать самокрутку, осторожно, чтобы не смахнуть с насеста.
– Прошу прощения, – говорит Карин, наклоняясь вперед, – но вы только женщин опрашиваете? Ничто не мешает мужской половине персонала зайти в женскую раздевалку. Мы все знаем, что их код отличается на одну цифру.
Я убедительно киваю.
– 1-2-3-4 и 2-3-4-5. Не так уж сложно взломать.
– Вот именно, – добавляет Карин.
«Кто бы говорил, – думаю я. – У твоего шкафчика код 1-1-1-1».
У Кэлвина краснеют щеки.
– Мы поменяем коды. Но мы уверены, что преступник – женщина.
– Почему? – спрашивает Карин.
– Пропадают не только личные вещи, но и больничные запасы. Из тех, которыми пользуются только женщины.
Блин.
– Например? – произносит Карин.
У меня колотится сердце, и ремень сумки в моей потеющей руке становится влажным.
Отвратительная комната. Маленькая, душная. Я смотрю на окно за спиной у Кэлвина, но оно наглухо закрыто.
– В последние месяцы пропадали средства женской гигиены и только недавно… тесты на беременность.
У меня пылают щеки, я опускаю взгляд себе на колени.
– Понятно, – говорит Карин. – Ну тогда вам недолго осталось подождать, чтобы по воровке стало видно.
– Если эта женщина беременна, конечно, – отвечает он. – Тест был положительный…
– Кэлвин, – перебиваю я, – тебе не кажется, что это слегка неуместно? Сотрудницы больницы не должны чувствовать вину за то, что беременны. Если все об этом узнают, вы навлечете подозрение на всех беременных женщин в больнице. Это собрание превратилось в какой-то брейнсторминг, и я бы не хотела в этом участвовать.
– И я не хочу, – быстро вставляет Белинда, хотя я вижу по тому, как она все быстрее и быстрее качает ногой, что дело здесь не в морали, а в том, что ей хочется поскорее выйти на улицу и закурить.
– Вы правы, – говорит Кэлвин, снова покраснев. – Примите мои извинения. Но если вы услышите или увидите что-то, имеющее отношение к недавним кражам, хочу подчеркнуть, что вы можете обратиться ко мне строго конфиденциально.
Мы трое встаем в неловком молчании, в полной тишине, если не считать скрипа отодвигающихся стульев и смачного стука моего сердца.
– Хорошего вечера, – говорит он, обращаясь к Карин и Белинде. – Марго, задержитесь на два слова?
Я себя выдала. Он заметил румянец у меня на щеках, нервную испарину на лбу и на верхней губе. Я киваю, но не сажусь. Я слышу, как за спиной с щелчком закрылась дверь.
– Я просто хотел убедиться, – говорит он, – что у вас дома все в порядке.
Я чувствую, как мой рот наполняется защитным ядом. Это происходит каждый раз, когда кто-то пытается лезть в мою жизнь; мой язык становится острым, как скальпель.
– Почему вы спрашиваете?
– Ну… – он окидывает меня взглядом, – вы в последнее время сильно похудели.
«А ты растолстел», – хочется сказать мне.
– Вам кажется, что это уместно? Обсуждать с сотрудницей ее тело?
Глаза у него расширяются на долю миллиметра; он выпрямляет спину.
– Я не имел в виду ничего предосудительного, просто… – он запинается, откашливается, – просто беспокоюсь.
– Не стоит беспокоиться. Я могу идти?
Он смотрит на меня в недоумении, как будто пытается понять, как так получилось, что его забота вызвала такую реакцию, а потом слегка вздыхает и говорит:
– Да, можете идти.
Я отрывисто киваю и ухожу, не обернувшись, чувствуя, как бешено колотится сердце в груди.
Если он заметил, что я похудела, он может начать меня подозревать. В конце концов, я сперла у него обед.
Я иду в сторону фойе и думаю о словах Карин.
Ну тогда вам недолго осталось подождать, чтобы по воровке стало видно.
Горло у меня перехватывает от волнения. Когда становится видно, на двенадцатой неделе? Тогда у меня осталось три. Может, мне повезет и я буду одной из тех, по кому нельзя определить, что они беременны. Хотя ма любила шутить, что уже в какие-то шесть месяцев ей приходилось из-за моего веса ходить вразвалку.
Ты была моя маленькая жадина Мэггот, всегда хотела еще.
Я всегда ненавидела это прозвище. Мэггот
[1]. Но к тому времени, как я поняла, что это означает, кличка уже прилипла: для всех я была Мэггот Барнс.
