— Ваше величество, я…
— Минутку, милорд, — прервал его Кэйлеб, его голос звучал чуть тише, образуя своего рода уединенный альков в центре громовых приветствий, все еще раздававшихся вокруг них. Брови Грин-Маунтина изогнулись дугой, и император улыбнулся ему. — Есть много вещей, которые я хотел бы сказать вам в этот момент, — продолжил Кэйлеб. — К сожалению, прекрасно понимаю, что вместо этого нам нужно обсудить множество официальных вопросов, не говоря уже о всех публичных проблемах, с которыми нам обоим придется мириться. Уверяю вас, у меня есть свое публичное лицо, готовое ко всему этому. Но сначала императрица, моя жена, строго-настрого наказала мне моим самым первым долгом в Чисхолме передать вам и королеве-матери всю свою любовь.
— Я… — Грин-Маунтин остановился и прочистил горло. — Я благодарю вас за это, ваше величество, — сказал он через мгновение, его собственный голос был немного хриплым. Его рука на секунду сжала предплечье императора. Затем его ноздри раздулись, и он глубоко вдохнул.
— И теперь, когда вы передали ее послание, ваше величество, боюсь, нам действительно нужно уладить эти формальности. — Его голова слегка дернулась, указывая на ряды великолепно одетых аристократов — часть которых казалась чуть менее приветливой, чем он сам, — стоящих позади него на почтительном расстоянии на забитой людьми набережной.
— Вы придете и познакомитесь со своими чисхолмскими подданными?
* * *
Приветственное тепло лилось из огромного камина слева от королевы-матери Эйланы Тейт, когда она сидела в конце стола, глядя поверх сверкающего серебра, полированного стекла и фарфора на темноволосого молодого человека, сидящего во главе этого стола. Последние несколько месяцев этот стул — тот, что во главе стола, — принадлежал Эйлане, и было странно видеть, что на нем сидит кто-то другой.
Особенно этот кто-то другой, — подумала она. — Меня бы ничуть не смутило, если бы я снова увидела сидящую там Шарли!
Она наблюдала, как император Кэйлеб повернул голову, смеясь над чем-то, сказанным бароном Грин-Маунтином, и обнаружила, что ее глаза пристально изучают его профиль. Как будто, глядя на него, она могла каким-то образом снова увидеть свою дочь. Затем, без предупреждения, Кэйлеб перестал смеяться над комментарием Грин-Маунтина и посмотрел прямо на нее, и она обнаружила, что ее глаза смотрят прямо в его глаза.
Они казались темными в свете лампы, эти глаза. Темными, глубокими и удивительно теплыми. Почти… нежными.
Странно. «Нежный» было единственным прилагательным, которое ей никогда бы не пришло в голову применить к победителю Рок-Пойнта, Крэг-Хука и Даркос-Саунда. И все же это был единственный вариант, который действительно подходил. Молодой человек, сидевший в кресле ее дочери, встретил ее пристальный взгляд прямо, без вызова, но с пониманием. С состраданием.
Странное легкое покалывание затанцевало где-то глубоко внутри нее при этой мысли. Как будто в этот момент она наконец позволила себе осознать — или, по крайней мере, признать — то, с чем отказывалась сталкиваться напрямую с того момента, как в Черейт прибыло предложение Кэйлеба о браке. Страх. Страх, что человек, одержавший эти сокрушительные победы, который угрожал потопить все корабли графа Тирска без пощады или милосердия, если не будут приняты его условия капитуляции, должен быть таким же суровым, как и его репутация. Таким же холодным, как меч у него на боку. Страх, что ее дочь вышла замуж за человека, по-своему такого же безжалостного, как кракен, который был эмблемой его Дома. Дело было не в том, что она боялась, что Кэйлеб может быть злом, монстром разврата, изображенным в пропаганде «храмовой четверки». Но человеку не обязательно быть злым, чтобы быть холодным. Признать все способы, с помощью которых политический расчет должен превзойти простые человеческие эмоции, когда призом была жизнь или смерть целых королевств, и действовать соответственно.
Но она не встречалась с этим мужчиной. О, она не сомневалась, что мужчина с таким подбородком, с такими глазами, которые уже видели слишком много крови и смерти для человека вдвое старше его, может быть таким же твердым и холодным, как любой стальной клинок. Кем бы он ни был, Кэйлеб Армак не был слабаком, не был пленником нерешительности или колебаний. И все же тот, кого она видела в этот момент, был тем молодым человеком — мужем, о котором говорилось в письмах Шарлиэн. Не император. Не непобедимый адмирал, или безжалостный диктатор условий, или лидер раскола против Божьей Церкви, а муж ее дочери.
О Боже мой, — тихо, почти молитвенно произнес тихий голос в глубине ее сознания. — Шарли не просто пыталась меня успокоить. Она говорила мне правду. Она действительно любит его… и, может быть, что еще важнее, он действительно любит ее.
Эйлана Тейт видела, как ее дочь уже слишком многим пожертвовала на алтарь ответственности, слишком много отдала весу короны, которую она была вынуждена принять, когда другие девочки все еще играли в куклы, отказалась от слишком многих радостей, которые должны были принадлежать ей. Шарлиэн никогда не жаловалась, никогда не тратила силы на жалость к себе и не признавалась, что скучает по этим вещам, но Эйлана скучала по ним ради нее. В одинокие ночные часы она молилась о счастье своей дочери, умоляла Бога дать ей немного личной любви и радости в качестве частичной компенсации за весь холодный, требовательный престиж, власть и богатство ее королевского положения. Конечно, Бог не мог обречь ее на жестокий, холодный брак после всего, что Он уже потребовал от нее! И все же это было именно то, чего боялась Эйлана… И если Шарлиэн никогда не признавалась в этом, ее мать знала, что именно этого она и боялась.
Теперь, всего на мгновение, губы королевы-матери задрожали, а затем — к ее удивлению и смущению — она разразилась совершенно неожиданными слезами. Грин-Маунтин быстро поднялся, быстро обошел ее, опустился на одно колено рядом с ее стулом и взял ее правую руку в обе свои, и она услышала его тихие, настойчивые вопросы. Слышала, как он спрашивал ее, почему она плачет. Но она не могла ему ответить. Она могла только смотреть через весь стол на молодого человека, который так неожиданно, не сказав ни единого слова, показал ей, что ее дочь нашла то единственное в мире, чего она могла никогда не узнать, если бы оправдались опасения ее матери.
* * *
Кэйлеб Армак наблюдал, как плачет королева-мать Эйлана, слушал, как Грин-Маунтин тихо и настойчиво разговаривает с ней. Он был так же удивлен, как и первый советник Шарлиэн, слезами королевы-матери, но только на мгновение, только до тех пор, пока не заметил, как ее глаза цеплялись за него, даже сквозь слезы, и понял, что единственное, о чем она не плакала, — это печаль. Он промокнул губы салфеткой, отложил ее в сторону и отодвинул свой стул. По его настоятельной просьбе он, Эйлана и Грин — Маунтин ужинали наедине. Даже слуги удалились, ожидая, что их вызовут звоном колокольчика королевы-матери Эйланы, если они понадобятся. Даже Мерлин Этроуз стоял за дверью личной столовой, охраняя уединение всех ее обитателей, а теперь Кэйлеб опустился на одно колено по другую сторону стула Эйланы. Он взял ее свободную руку в свою, поднес к губам и нежно поцеловал тыльную сторону, затем поднял взгляд на нее — или, скорее, посмотрел с того же уровня, потому что, стоя на коленях, он был такого же роста, как и она.
