У стены слева от двери громоздились высокие книжные шкафы, плотно заставленные толстыми томами в темных кожаных переплетах, к которым отец испытывал особое почтение. Похожим образом некоторые коллекционируют почтовые марки или рождественские открытки. Гарри Кэндл собирал старые книги. Помнится, мама с ним из-за этого часто ругалась — требовала, чтобы он не устраивал у себя в кабинете склад «всякого бумажного старья», ведь к его услугам в Крик-Холле есть целая библиотека. Но отец, обычно во всем с ней соглашавшийся, в этом остался непреклонен — ни одна книга никуда отсюда не переместилась.
Пока Виктор разглядывал пыльные книжные полки, сестра подошла к столу и осмотрела стоящий на нем граммофон — говорить голосом отца могло только это устройство.
Странное дело: ручку завода граммофона обвивали лозы какого-то вьюнкового растения, растущего в горшке рядом. Земля в этом горшке была мокрой — кто-то недавно наведался сюда и полил цветок. Судя по следу постепенного высыхания земли — а Кристина в этом разбиралась, ведь мама с раннего детства заставляла ее поливать все цветы в доме, — она предположила, что неведомый садовод является сюда регулярно. Но самым странным и совсем уж жутким было другое: витой рог граммофона шевелился, следуя за ее движениями! Он поворачивался к Кристине, стоило ей сдвинуться, будто бессовестно глазел, не в силах отвести взгляд.
— Вик, отойди к двери и позови папу, — попросила брата Кристина.
— Чего? — удивился тот.
— Просто сделай, как я говорю.
— Хорошо.
Виктор встал у порога и, чувствуя себя донельзя глупо, произнес:
— Папа! Ты здесь?
На глазах у изумленных брата с сестрой рог повернулся к Виктору, а растение в горшке ожило и принялось крутить ручку, заводя механизм; платформа с пластинкой медленно завращалась. Игла проигрывателя тут же опустилась на пластинку, и послышался раздраженный голос Гарри Кэндла:
— Здесь! Где мне еще быть?! Дайте поспать! Ночь на дворе!
— Они записали его голос на пластинку и поставили здесь эту штуковину, чтобы никто ничего не заподозрил, — потрясенно прошептала Кристина. — Они что-то сделали с папой…
— Кто это «они»? — в упор спросил ее Виктор.
— Не знаю, но я думаю… — Кристина запнулась, — без мамы точно не обошлось.
— И дядюшки Джозефа, — добавил Виктор, вспомнив странное поведение старшего мужчины в семье. Сколько раз он лгал племяннику насчет отца.
— И дядюшки, — согласилась сестра. — Возможно, и обе тетки причастны.
— Про ключ от кабинета мне рассказала тетушка Мегана.
— Вот видишь? — Кристина была в ярости. Она считала, что никто не смеет ничего делать с ее папой. Даже мама, тетушки или дядюшка. — Я только не понимаю, зачем?
— Может, он им как-то мешал?
— Или он что-то такое узнал о них и решил им помешать, — предположила Кристина.
Виктор подобрался и попытался отыскать где-то на донышке у себя репортера, который обязательно, во что бы то ни стало, докопается до правды.
— Итак, мы знаем, что отца похитили, — сказал он. — Догадываемся кто. Нужно осмотреть здесь все и постараться выяснить две вещи: что они с ним сделали и что такого он мог узнать, что мама решила… собственно, тут мы возвращаемся к первому вопросу.
— Умеешь ты разложить все по полочкам, ничего не скажешь, — проворчала Кристина. — Лучше начинай искать.
Виктор так и сделал. Он подошел к столу и, усевшись в кресло, принялся копаться в отцовских бумагах.
На столе в беспорядке лежали папки со счетами и сведениями о банковских переводах, письма в городскую управу, письма в школу — что-то по поводу Томми и его дополнительных занятий — и даже… письмо самому Виктору, которое почему-то так и не было отправлено.
Виктор взял его дрогнувшими пальцами и прочитал:
«Дорогой Вик!
Сначала я хотел написать тебе, как обычно, под Хэллоуин. Но в последние дни я чувствую себя не очень хорошо — все эти проклятые сквозняки (никто никогда здесь не закрывает за собой двери!). Кашель никак не проходит, нос распух и превратился в башмак, еще и мигрень эта… Уже завтра, я чувствую, меня ждет постель, травяной чай и громадная банка рыбьего жира — вряд ли твоя мама в таком состоянии выпустит меня из дома и позволит отправить письмо.
В общем, вот я и решил написать тебе раньше, пока еще могу выскользнуть на почту, — вдруг письмо дойдет быстро, и я получу от тебя ответ как раз на праздник: тогда действительно будет чего ждать от Кануна, а то следующая неделя обещает быть исключительно беспросветной.
В целом у нас все идет своим чередом. Марго растет, Томас учится и все так же сует свой нос куда не следует, но такой уж он неугомонный. Кристина стала совсем взрослой: встреть ты ее на какой-нибудь лондонской улице, не узнал бы — очень своенравная дама. Думаю, скоро начнет воспитывать маму или сбежит к тебе в Лондон (как уже не раз нам обещала). Корделия воспринимает ее угрозы всерьез: прячет чемоданы и, насколько я знаю, даже угрожала вокзальным кассирам, чтобы Кристине не продавали билетов. Она явно не понимает, что своей чрезмерной опекой лишь еще больше раззадоривает дочь. Но ты же знаешь маму. Она никогда не признает, что и тебя выставила из дома таким же образом.
В общем, жизнь течет, но все как-то мимо твоего отца. Все мои попытки выкупить остатки фабрики и землю у муниципалитета ни к чему не привели. Мэр водит меня за нос, всякий раз меняя условия и повышая цену. Думаю, у него все уже договорено с очень важным Кем-то и дело тут вовсе не в цене. Я не сдержался и бросил ему все, что думаю, в лицо. А он лишь смущенно попросил прощения. Собственно, тогда я и понял, что ничего у меня не выйдет. Да и глупая была затея, надо признать.
Скоро Канун. Меня терзает очень неприятное предчувствие. Этот праздник будет не таким, как прошлогодний. Будет много гостей, много суеты, много шума. Конечно же, Корделия постарается из кожи вон вылезти, лишь бы что-то там доказать им всем… Но ты знаешь, меня это волнует не больше, чем постоянные ссоры Мэг и Рэмми. В ругани твоих теток и то больше здравого смысла, чем во всем этом празднике.
А еще приедет Скарлетт… Помнишь, я писал тебе о… ну, ты понимаешь, намеках, которые она мне делает? Думаю, ты лучше меня знаешь, что сейчас совершенно другое время и женщины становятся все свободнее в своих взглядах. Скарлетт пишет мне едва ли не два письма в неделю — хорошо, что Корделия не знает. Так вот, твоя тетушка перешла с полупрозрачных намеков на более уверенный слог: она предлагает мне — ты не поверишь! — составить ей компанию на Рождество.
Хочу тебе признаться. Быть может, ты посчитаешь меня неблагонадежным, плохим человеком, но каждое ее письмо приносит мне больше радости, чем у меня бывает за месяц в этом доме. Я всякий раз жду эти письма с нетерпением и боюсь… боюсь, что сделает Корделия, когда узнает о нашей переписке.
