Виктор Кэндл лежал в постели и глядел в черный потолок.
На потолке танцевали тени от догорающего в камине огня. За окном выл злобный осенний ветер, царапая раму и требуя немедленно его впустить. Нашел дураков!
Ветер немного постоял там, снаружи, побродил по карнизу, но, уяснив, что никто его в гости приглашать не собирается, перебрался на крышу, немного покатался на флюгере, как на карусели, а потом просто улетел прочь.
Виктор до сих пор не верил, что его самого не прогнали из этого дома, как какой-то незваный ветер. И все же он здесь, лежит в своей старой комнате, в своей кровати и глядит в потолок, который он едва не протер до дыр взглядом в детстве.
Почти все в родном доме осталось таким же, как он и помнил, но кое-что все же изменилось. Да, его здесь не было целых семь лет, и многое, вероятно, произошло в этих стенах за это время, но тревожащие Виктора перемены заключались не в обветшавших обоях его комнаты или затхлости постельного белья в комоде, а в тех незначительных деталях, тех необъяснимых странностях, которые пытались не бросаться в глаза. Вроде старой решетки в стене, которой раньше, кажется, и вовсе не было, не любившего книги дядюшки в библиотеке или кота с повязкой на глазах, который тем не менее прекрасно ориентируется на лестницах и в коридорах. Было много чего такого, что просто не могло не насторожить. Слишком много чего шло как-то не так.
Не только дом, но и каждый его обитатель стал другим. Виктор ждал этого, и в этом он до конца убедился, как только все собрались вместе. Семейный ужин прошел не слишком гладко, но могло быть и хуже. Намного хуже.
Бабушка Джина, то ли не постаревшая ни на один день, то ли взвалившая на лицо и фигуру дополнительные сто лет — Виктор так и не смог понять, — весь вечер молча сверлила его взглядом. Она ничего не ела и не шевелилась, сложив кисти на рукояти витой подкованной трости. И просто глядела на него — совершенно не мигая…
Бабушка, говорят, спятила еще до войны, а до того была весьма почитаемой в Уэлихолне дамой. Будто бы даже городской совет не смел и шагу ступить без ее слова, а за непочтительное к ней отношение могли ни много ни мало вышвырнуть вон из города. Но с тех пор прошло много лет. Теперь старая госпожа Кэндл редко покидала свою комнату и совсем не разговаривала.
Мама говорила, что у бабушки редкая помесь сонного паралича и сомнамбулизма и она не понимает, что не спит. И Виктор, и Кристина, когда были детьми, частенько спрашивали: «А когда бабушка проснется?» На что мама неизменно отвечала: «Бабушка не проснется, потому что у нее на груди сидит ведьма, и, пока та не слезет, она будет заперта между сном и явью…»
Виктор всегда боялся бабушку — причем больше, чем ту мнимую ведьму, что примостилась на ее груди. В детстве всякий раз, как он встречал бабушку на лестнице, спешил поскорее прошмыгнуть мимо. Когда видел ее в коридоре, вжимался в стену, дожидаясь, пока она не пройдет. А вообще, он старался не оставаться с ней в одном помещении надолго. Со временем, правда, Виктор, как и все домочадцы, научился делать вид, будто ее и вовсе нет рядом, поэтому во время ужина он мысленно заставлял себя просто не обращать внимания на бабушкин немигающий взгляд и не смотреть в ее сторону.
У Джины Кэндл и ее покойного мужа Седрика было три дочери: Мегана, Корделия и Рэммора. Все они присутствовали на ужине. Мегана, царственно поглощая пирог с грибами и жаркое, как обычно, в чем-то обвиняла супруга; при этом дядюшка Джозеф, вынужденно сменивший халат на коричневый костюм, старательно выглядел несчастным. Корделия Кэндл, мама Виктора, угрюмо наставляла Кристину, которая ее совсем не слушала. В словах матери проскальзывало: «…вульгарность… тебе это просто так с рук не сойдет… наказание… не забудь выпить лекарственную настойку…» Что касается Рэмморы, то та основательно налегала на джин, при этом не стесняясь смешивать пирог и сигарету. К слову, за столом каждый время от времени призывал ее к порядку, прося не курить за ужином. Тетушка Рэммора была верна себе: громко ругалась в ответ, выпускала еще больше дыма и постоянно над кем-то потешалась. Чаще всего объектом ее насмешек становилась родная мать. Пользуясь бессилием госпожи Кэндл и собственной безнаказанностью, Рэммора поднимала на смех различные аспекты сонного паралича и громко возмущалась, отчего это не с ней все так возятся.
Также за столом были дети: уже упомянутая Кристина, придирчиво выбирающая из нелюбимого пирога любимые грибочки; Томми, который тут же начинал смотреть в свою тарелку, стоило Виктору на него взглянуть; и Марго, которой было семь лет и которую Виктор видел ранее еще младенцем. Румяная и вертлявая девочка крутилась на стуле, ожидая смены блюд, уже давно прикончив и первое, и второе. Она явно не понимала, отчего взрослые медлят со сладким и о чем можно столько препираться.
И все же кое-кого за столом не хватало. Отец на ужине не появился. Если вспомнить те скандалы, которые устраивала мама, когда кто-то из семьи только намеревался пропустить общий ужин, можно было предположить, что у отца возникли весьма и весьма важные дела.
Виктор был растерян, сбит с толку и взволнован, но больше того — огорчен. Если отец только ушел, когда Виктор приехал, то это значило, что его не было целый день. Дядюшка сказал, он пошел в лавку к Стивенсу. Но как можно так долго пропадать у Стивенса? Неужели нужно столько времени, чтобы выбрать приправы для курицы? Где же он на самом деле? Виктор отмечал равнодушие матери к отсутствию папы, и ему на ум почему-то пришло недоброе: «Она свела его в могилу…»
Мама всячески избегала общения с Виктором — отвечала она холодно и односложно, а если и глядела на него, то скорее периферическим зрением. При этом, снисходя до разговора с ним, она смотрела в сторону, на младшего сына, который ее не разочаровал.
А что касается Томми… Что ж, встреча с ним стала для Виктора еще одной неожиданностью в череде стремительных, как осенний ветер, воссоединений с родственниками. Мальчик так его испугался, будто Виктор был ему не братом, а каким-то чудищем, вылезшим из чулана.
Виктора посетила мысль, что Томми настроили против него: вероятно, ему много чего понарассказывали о старшем брате — то, чего на самом деле не было… Оскорбленная женщина способна на любую ложь. Особенно если она — мать. Особенно если она не желает для своего младшего ребенка повторения того, что случилось со старшим. На маму это было весьма похоже, да и обе тетки, Виктор мог ручаться, в стороне ни за что не остались бы: у каждой из них фантазии, злословия и недоброй воли всегда было хоть отбавляй. Нельзя забывать и о мелкой бытовой подлости дядюшки…
Джозеф Кэндл всячески старался показать, как он рад приезду племянника, но все дело было именно в том, что старался. Дядюшка пытался неумело скрыть, как он недоволен, словно Виктор, вернувшись, одним махом нарушил все его планы. Предположить, что именно он отправил ему письмо, подписавшись «Бетти Сайзмор», было попросту невозможно.
