– При жизни ты этого более не увидишь.
– Однако осталось совсем недолго? Чуть больше человеческой жизни?
Мастер Аск, пожав плечами, усмехнулся в бороду:
– Скажем так, все зависит от точки зрения. Ты этого не увидишь, и дети твои, и их дети – тоже. И все-таки процесс уже начался. Начался задолго до твоего рождения.
Ничего не знавший о юге, я невольно задумался о жителях островов из истории Гальварда – о немногочисленных укромных долинах, где вызревает хоть что-нибудь, об охоте на котиков и тюленей. Выходит, еще немного, и южные острова уже не прокормят охотников с семьями, и лодки их в последний раз проскрежещут о галечный берег: «Жена… детишки… жена… детишки»…
– К этому времени, – продолжал мастер Аск, – многие из твоих соотечественников уже покинули Урд. Те, кого они прозвали какогенами, из сострадания отвезли их в другие, лучшие миры. Еще многие уйдут в преддверии окончательной победы льдов. Я, видишь ли, сам – потомок этих последних беженцев.
Я спросил, всем ли удастся спастись.
– Нет, далеко не всем, – ответил он, покачав головой. – Кое-кто не захочет никуда уходить, кое-кого не сумеют найти… а кое для кого не отыщется нового дома.
Долгое время молчал я, глядя на осажденную льдами долину и безуспешно пытаясь собраться с мыслями, и, наконец, сказал:
– Сколько мне помнится, люди религиозные неизменно лгут в утешение, а ужасные истины излагают люди науки. Шатлена Маннея называла тебя святым анахоретом, однако, по всему судя, ты – человек науки и, как говоришь, прислан своим народом для изучения льдов мертвой Урд.
– Упомянутая тобою разница давным-давно устарела. И религия, и наука с самого начала основывались на вере в нечто, причем не в разное «нечто» – в одно и то же. Ты сам, согласно собственному выражению, есть человек науки, вот я и говорю с тобой на ее языке. А будь здесь Маннея со своими жрицами, говорил бы иначе.
Память моя хранит такое множество воспоминаний, что я нередко путаюсь, теряюсь в их мешанине. Вот и в этот момент, глядя на сосны, раскачивающиеся под натиском неощутимого ветра, которого не мог чувствовать, я словно бы вновь услышал громкий, назойливый бой барабана.
– Некогда, – сказал я, – довелось мне свести знакомство с еще одним человеком, говорившим, будто он из будущего. Кожа его была зелена – почти так же, как вон те деревья, и он рассказывал, что в его время солнце светило гораздо ярче.
– Несомненно, он говорил сущую правду, – кивнув, откликнулся мастер Аск.
– Однако ты говоришь, что до этой картины за окном остается всего несколько человеческих жизней, что это часть процесса, начатого в давние времена, и что это оледенение станет для Урд последним. Выходит, кто-то из вас лжепророк – либо ты, либо он.
– Я вообще не пророк, – отвечал мастер Аск, – и он тоже не был пророком. Будущего не знает никто, а говорим мы с тобой только о прошлом.
Меня вновь охватила злость:
– Но ты же сказал, что до этой картины осталось всего несколько человеческих жизней?
– Сказал. Однако и ты, и эта картина для меня давнее прошлое.
– Я не какой-то пришелец из прошлого! Я в настоящем живу!
– С собственной точки зрения, ты, разумеется, прав. Только вот забываешь, что я, с твоей точки зрения, видеть тебя не могу. Дом этот – мой. Смотришь ты за мои окна. Мой дом уходит корнями в прошлое. Без этого я бы вскоре сошел здесь с ума, а так – живу себе, читаю минувшие столетия, словно книги, слушаю речи давно умерших, в том числе и твои. Ты полагаешь время единственной нитью, однако на самом деле время – скорее ткань, гобелен, простирающийся во всех направлениях без конца. Я следую нити, ведущей назад. Тебе предстоит следовать цветом, ведущим вперед, но откуда мне знать, что это будет за цвет? Белый может привести ко мне, зеленый – к твоему зеленому знакомцу.
Не зная, как на это ответить, я лишь промямлил, что всю жизнь представлял себе время в виде реки.
– Да… ты ведь родом из Несса, верно? А Несс был великим городом, выстроенным на речных берегах. Но некогда, еще раньше, стоял он у берега моря, вот и ты лучше представь себе время как море. Волны, приливы, отливы, течения в глубине…
– Знаешь, пора мне, пожалуй, вниз, – перебил его я. – Пора в свое время вернуться.
– Понимаю, – откликнулся мастер Аск.
– А я вот в том не уверен. Твое время, если я не ослышался, – время верхнего этажа этого дома, там у тебя и кровать, и прочие необходимые вещи. Однако, когда позволяет работа, ночуешь ты, согласно собственным же словам, здесь, а ведь – опять же, по собственным твоим словам – время этого этажа ближе к моему, чем к твоему.
Мастер Аск поднялся на ноги:
– Дело лишь в том, что сам я тоже бегу от льдов. Идем? Путь назад, к Маннее, неблизок – подкрепись на дорогу перед уходом.
– К Маннее мы пойдем вместе, – сказал я.
Прежде чем двинуться к лестнице, мастер Аск обернулся и взглянул на меня:
– Я же ответил, что пойти с тобой не могу. Ты сам убедился, как надежно укрыт этот дом. Для всякого, кто отклонится от верного пути, даже нижний этаж находится в будущем.
Я без лишних слов заломил ему руки за спину, крепко стиснул в захвате оба запястья, а свободной рукой обыскал его. Нет, никакого оружия при нем не нашлось, и одолеть меня силой он, хотя и оказался довольно силен, вопреки всем моим опасениям, не сумел.
– Если не ошибаюсь, ты решил утащить меня к Маннее во что бы то ни стало?
– Да, мастер, и обоим нам будет намного проще, если ты пойдешь сам. Скажи, где здесь можно найти веревку? Не хотелось бы вязать тебя твоим же поясом.
– Веревок в доме нет, – отрезал он.
Тогда я связал ему руки его собственной опояской, как с самого начала и замышлял.
– Когда отойдем подальше, развяжу, – пообещал я, – дай только слово вести себя смирно.
– Я принял тебя как дорогого гостя… Не сделал тебе ничего дурного…
– Сделал, и не так уж мало, но это неважно. Я глубоко уважаю тебя, мастер Аск. Ты пришелся мне по душе и, надеюсь, не обидишься на меня сильнее, чем сам я обижен тобой. Однако Пелерины поручили мне доставить тебя к ним, и я, по всей видимости, подхожу для этого как нельзя лучше, если ты понимаешь, о чем речь. Ступай вниз, да шагай не спеша. Если споткнешься, за перила ухватиться не сможешь.
Отведя его в комнату, где он кормил меня ужином, я вынул из сундука пару черствых хлебов и лепешку сушеных смокв.
– Сам я себя таковым больше не числю, – продолжал я, – но с детства рос и воспитывался…
С языка едва не сорвалось «палачом», однако мне вовремя (и, кажется, впервые в жизни) пришло в голову, что для того, чем занимается гильдия, это слово подходит не слишком-то хорошо, и я заменил его официальным названием:
