Боюсь, инцидент этот сверх меры наглядно демонстрирует, что мне сделалось много лучше. Конечно, в отдыхе, свежем воздухе и простой пище для читателя не найдется ничего увлекательного, но когда речь идет об исцелении раненых и изможденных, они способны творить подлинные чудеса.
Позволь я, капитан отдал бы мне собственную каюту, однако я предпочел спать на палубе, кутаясь в плащ, а единственную дождливую ночь провел под шлюпкой, подвешенной вверх дном возле борта. Во время плавания я обнаружил, что ветры обычно стихают, когда Урд поворачивается к солнцу спиной, и чаще всего спать ложился под мерный напев гребцов, а по утрам просыпался от лязга якорной цепи.
Однако случалось мне просыпаться и до наступления утра, в ту пору, когда корабль еще стоял возле берега, а наверху не было ни души, кроме клюющего носом дозорного. Бывало также, что просыпался я, разбуженный лунным лучом, а корабль тихо скользил вперед под зарифленными парусами, с помощником капитана у руля, с вахтой, спящей у фалов. Одной из подобных ночей, вскоре после того, как мы миновали Стену, я поднялся на корму и, глядя на фосфорический след, тянущийся за нами по темной воде, словно холодное пламя, на миг принял его за толпу людей-обезьян из сальтусского рудника, явившихся, дабы исцелиться силою Когтя, или поквитаться со мной за былые обиды. Разумеется, ничего странного в этом нет: дурацкие шутки затуманенного сном разума – дело вполне житейское, однако в том, что случилось на следующее утро, тоже не было ничего странного, но поразил меня этот случай до глубины души.
Гребцы неспешно, мерно работали веслами, гоня корабль к далекой, не в одной лиге от нас, излучине, за которой паруса мог бы наполнить какой-никакой ветерок. Думаю, бой барабана и плеск воды, рассекаемой длинными, широкими лопастями, действуют столь завораживающе оттого, что очень напоминают биение сердца во сне и шум крови, струящейся мимо внутреннего уха по пути к мозгу.
Стоя у леера, я любовался берегом, изрядно топким в этих местах, в краю древних равнин, залитых водами обмелевшего, закупоренного илом Гьёлля, и вдруг мне почудилось, что холмы и пригорки у края воды наделены некоей правильностью очертаний, как будто за всей этой бескрайней болотистой глухоманью кроется общий геометрический дух, исчезающий из виду, если смотреть на нее прямо, и вновь проявляющийся, стоит лишь отвести взгляд (очень похожее впечатление производят некоторые картины). Тут ко мне подошел капитан, и я, сказав ему, что слыхал, будто развалины Несса тянутся далеко вниз по реке, спросил, скоро ли мы увидим их. Капитан, рассмеявшись, ответил, что мимо развалин мы идем уже третий день, одолжил мне подзорную трубу, и с ее помощью я сумел разглядеть в неприметном с виду пеньке покосившийся, обомшелый обломок колонны.
В тот же миг все вокруг – стены, улицы, монументы – словно бы разом выскочило из укрытий, подобно каменному городищу, возрождение коего мы с двумя ведьмами наблюдали с крыши гробницы. Нет, никаких перемен вне пределов моего разума не произошло, однако мыслью я словно бы – куда быстрей, чем на корабле мастера Мальрубия, – перенесся из безлюдных болот в самое сердце бескрайних древних руин.
Я и по сей день не устаю удивляться, сколь многое каждый из нас прекрасно видит, однако не осознает. Многие недели мой друг Иона казался мне всего-навсего человеком с протезом вместо руки, а странствуя с Бальдандерсом и доктором Талосом, я проглядел не менее сотни мелочей, весьма красноречиво свидетельствовавших, что Бальдандерс не раб – господин. Вспомнить хотя бы, как изумил он меня за Воротами Сострадания, не сбежав от доктора, хотя имел к тому все возможности…
С течением дня развалины становились видны все ясней и ясней. За каждой речной излучиной позеленевшие стены поднимались выше, земля становилась тверже. На следующее утро, проснувшись, я обнаружил, что некоторые, самые стойкие здания до сих пор сохраняют верхние этажи, а вскоре после заметил у древнего пирса небольшой, с иголочки новенький ялик и указал на него капитану.
– На свете есть уйма семей, поколениями, от дедов к внукам, живущих тем, что отыщут в этих развалинах, – улыбнувшись моей наивности, пояснил он в ответ.
– Об этом я слышал, но ведь им подобная лодка не подойдет ни за что. Слишком мала; много ли на ней увезешь?
– Монет или драгоценностей – очень даже. А больше в этих местах к берегу не пристает никто. Закона здесь нет, так что мародеры режут почем зря и друг дружку, и вообще всех, кто ни сойдет на сушу.
– Мне нужно там побывать. Подождешь меня?
Капитан уставился на меня, будто на умалишенного:
– Долго ждать?
– До полудня, не дольше.
– Гляди, – сказал он, указывая вверх по течению. – Вон там, впереди, – последняя большая излучина. Сойдешь здесь, а нас догонишь за ней, у следующего поворота русла. Раньше обеда мы всяко туда не дойдем.
Я согласился, и капитан отрядил четверых матросов, спустив с борта «Самру» шлюпку, доставить меня на берег. Как только мы собрались отойти от корабля, он расстегнул пояс с кракемартом в ножнах и подал его мне, без тени улыбки сказав:
– Он верно служил мне во множестве кровавых стычек. Цель в голову, только гляди, острие о бляху ремня не обломи.
Я, с благодарностью приняв саблю, заверил его, что всегда предпочитал шею.
– Тоже неплохо, если рядом товарищей нет и горизонтальным махом никого из своих не зацепишь, – сказал капитан, крутя ус.
Устроившись на корме, я получил прекрасную возможность приглядеться к лицам гребцов. Очевидно, берега матросы с «Самру» боялись в той же мере, что и меня. Подойдя к пристани рядом с яликом, они поспешили убраться восвояси и впопыхах едва не перевернули шлюпку. Убедившись, что на единственной банке ялика вправду покоится увядший алый мак, замеченный мной с корабля, я проводил взглядом шлюпку, и едва ее подняли на борт, гребцы «Самру» немедля спустили на воду весла, хотя легкий бриз исправно наполнял грот. Очевидно, капитан решил миновать излучину русла как можно быстрее и, если я не появлюсь вовремя в условленном месте, отправиться дальше без меня, с чистой совестью посчитав (и объяснив другим, буде у кого-либо возникнут вопросы), что виноват в опоздании только я сам. Должно быть, и кракемартом он пожертвовал лишь затем, чтоб окончательно успокоить совесть.
По бокам от пирса тянулись кверху каменные ступени – почти такие же, с каких я мальчишкой нырял в Гьёлль. Наверху не оказалось ни души; все вокруг густо заросло травой, пробивавшейся к солнцу сквозь трещины между плитами мостовой. Передо мною безмолвно покоился разрушенный город, мой родной Несс, хоть то и был Несс давно минувших времен. Несколько птиц, круживших над головой, в вышине, хранили молчание, достойное померкших в солнечном свете звезд. Гьёлль, что-то шептавший себе под нос на стрежне, уже казался далеким, отстраненным, как и остовы зданий, мимо которых, прихрамывая, брел я. Как только берег скрылся из виду, он вовсе стих, словно робкий, неуверенный в себе гость, умолкающий, вслед за хозяином пройдя в соседнюю комнату.
Казалось, квартал этот вряд ли окажется именно тем, откуда (по словам Доркас) в Тракс везли мебель и прочую домашнюю утварь. Поначалу я то и дело заглядывал в окна и двери, но не находил внутри ничего, кроме всякого сора да желтой листвы, мало-помалу облетавшей с юных деревьев, успевших взломать булыжную мостовую. Нигде не нашел я и следов людей-мародеров, хотя звериного помета, птичьих перьев и обглоданных косточек вокруг хватало.
