Однако занять какие-либо иные покои, помимо тех, что отведены автархам с древних времен, или распорядиться, чтоб их обустроили заново, и навлечь на себя хулу со стороны предшественников – нет, об этом, конечно же, не могло быть и речи. Но если мебель куда лучше подходила для ума, чем для тела, какую же радость принесли мне другие находки, сокровища, оставшиеся от тех самых предшественников! Документы, касавшиеся государственных дел, ныне давным-давно позабытых, порой выцветшие до неразборчивости; хитроумные механизмы загадочного назначения; пробужденный к жизни теплом ладоней микрокосм, населенный крохотными обитателями, с течением времени словно бы растущими, обретающими все большее и большее сходство с людьми; и, наконец, лаборатория с легендарным «изумрудным столом» посредине и множеством прочих диковин, самой занятной из коих оказалась мандрагора в спирту.
Хранилась она в реторте высотой около семи пядей и вполовину меньшей ширины, а высота самого гомункула не превышала двух пядей. Стоило мне постучать по стеклу, мутные бусины его глаз, с виду совсем слепых – куда там глазам мастера Палемона, – дрогнули, взгляд обратился ко мне. Когда губы его зашевелились, я не услышал ни звука, однако сразу же понял, в какие слова складываются их движения… и неким необъяснимым образом почувствовал, что прозрачная жидкость, которой залита мандрагора, обернулась моей собственной мочой с примесью крови.
– Чего ради, Автарх, оторвал ты меня от раздумий о твоем мире?
– А он вправду мой? – спросил я. – Как мне теперь известно, континентов на свете семь, но сокровенным речениям повинуется только часть одного, этого.
– Так ты – наследник…
С этим иссохшее, сморщенное создание – уж не знаю, случайно или намеренно, – отвернулось от меня прочь.
Я вновь постучал по стеклу реторты:
– А кто таков ты?
– Существо без родителей, сызмала погруженное в кровь с головы до пят.
– Вот как! То же самое можно сказать обо мне! Выходит, раз уж у нас схожее прошлое, нам с тобой следует подружиться.
– Глумишься?
– Вовсе нет. Я в самом деле тебе сочувствую и полагаю, что сходства между нами куда больше, чем тебе кажется.
Крохотная фигурка вновь повернулась ко мне, подняла на меня взгляд:
– Хотелось бы мне в это верить, Автарх.
– Я совершенно серьезен. Разумеется, в излишней честности меня никто еще не обвинял, и врать, считая, что ложь мне на руку, мне доводилось нередко, но сейчас я вполне искренен. И если могу для тебя что-либо сделать, скажи, что именно.
– Разбей сосуд.
Я призадумался.
– Разве ты не погибнешь?
– Я никогда и не жил. Я просто прекращу мыслить. Разбей сосуд.
– Но ты же жив.
– Я не расту, не двигаюсь и на любые стимулы реагирую только мыслью, каковая реакцией не считается. Я не способствую приумножению ни своего рода, ни чьего-либо еще. Разбей сосуд.
– Если ты вправду неживой, я лучше поищу способ пробудить тебя к жизни.
– Вот тебе и братское сочувствие! Сама-то ты, Текла, сидя здесь, взаперти, отчего-то не стремилась пожить подольше, когда тот мальчишка принес тебе нож.
Кровь прилила к щекам, рука сама собой вскинула кверху посох черного дерева, однако удара я не нанес.
– Живой ты или мертвый, твой ум на удивление проницателен. Из всех моих составляющих Текла наиболее склонна поддаться гневу.
– Кабы ты унаследовал ее железы вместе с памятью, все вышло бы по-моему.
– Тебе и это известно. Откуда ты, слепой, так много знаешь?
– Ничтожные вибрации, создаваемые деяниями грубых умов, тревожат жидкость в этом сосуде. Я слышу твои мысли.
– А я, очевидно, слышу твои. Но отчего мне тогда не слышны еще чьи-либо?
Глядя прямо в сморщенное личико гомункула, озаренное последним лучом заходящего солнца, проникшим внутрь сквозь пыльный иллюминатор, я уже не замечал движения его губ.
– Ты, как всегда, слышишь себя самого. А слышать других не можешь, так как твой разум постоянно вопит, будто младенец, плачущий в корзине… О-о, вижу, ты это помнишь.
– Я помню, как в давние-давние времена, замерзший, проголодавшийся, лежал на спине, в окружении бурых стен, и слышал собственный крик. Да, должно быть, тогда я был младенцем, еще не выучившимся даже ползать. Ты очень, очень умен. О чем же я теперь думаю?
– Что я – всего лишь бессознательное проявление твоей собственной чудесной силы, наряду с Когтем. И это, разумеется, правда. Увечный, я умер еще не рожденным и с тех пор хранюсь здесь, в сосуде с белым бренди. Разбей сосуд.
– Вначале я хотел бы спросить кой о чем, – ответил я.
– Брат, там, за дверьми, старик с каким-то письмом.
Я навострил уши. Как странно было, долгое время не слыша ничего, кроме слов гомункула в голове, снова услышать настоящие звуки – перекличку полусонных дроздов среди башен и дробный стук в дверь…
Гонцом оказался старый Рудезинд, провожавший меня до комнаты-картины в Обители Абсолюта. Увидев его за порогом, я (к немалому, полагаю, удивлению караульных) жестом пригласил его внутрь, так как захотел поговорить с ним и знал, что при нем нет нужды сохранять царственный вид.
– Сколько живу на свете, а здесь еще не бывал, – сказал он. – Чем я могу услужить вам, Автарх?
– Уже услужил – одним тем, что мы снова видим тебя. Тебе известно, кто мы такие, не так ли? При прошлой встрече ты нас узнал.
– Если б я даже не знал вас, Автарх, в лицо, о том, кто вы таков, мне бы уже сообщили три дюжины раз. Наслышан, наслышан… похоже, здесь только и разговоров, что о вас. Как вас прямо здесь, в двух шагах, пороли, вгоняя ума через зад. Как вас видели то там, то сям, каковы вы были с виду и что кому говорили. На кухне не найти ни единого повара, который бы частенько не баловал вас в детстве печеньем, а солдаты, все как один, вас байками потчевали, а женщин, не целовавших вас и не штопавших дырок в ваших штанах, я давненько уже не видал. Был у вас и пес…
– Это правда, – подтвердил я, – пес у нас был.
– И кошка, и птичка, и коати, воровавший яблоки. А еще вы облазили все стены вокруг. А после спрыгивали вниз, а не то – по веревке спускались или прятались, притворяясь, будто бы спрыгнули. Можно сказать, вы – каждый мальчишка, когда-либо здесь воспитывавшийся, а кое-что из историй, рассказываемых о вас, я еще в детстве слышал про тех, кого едва успел застать в живых глубокими стариками, а кое-какие из якобы ваших проказ вовсе учинил сам, семьдесят лет назад.
– Да, нам уже известно, что лик Автарха постоянно сокрыт под маской, сотканной для него людьми, и это, вне всяких сомнений, к лучшему. Понимая, насколько в действительности отличаешься от того, кому все они кланяются, нелегко возгордиться сверх меры. Однако нам хотелось бы узнать кое-что о тебе. Прежний Автарх сообщил нам, что ты был его тайным стражем в Обители Абсолюта, а теперь нам известно, что ты служишь Отцу Инире.
