– Однако что-то пошло не так?
К этому времени я отодвинулся от двухголового, насколько позволяла узкая лодка.
– Время, время… главным образом в нем-то и оказалась загвоздка. – До тех пор не слабевшая, жуткая мощь его голоса пошла на убыль. – Пиатон был одним из моих рабов, не самым рослым, однако сильнейшим – мы испытали всех. Мне даже в голову не пришло, что некто, обладающий подобной силой, способен с не меньшей силой цепляться за власть над сердечной деятельностью…
– Понимаю, – сказал я, хотя на самом деле не понимал ничего.
– К тому же то был период великой смуты. Мои астрономы утверждали, будто распад, угасание нашего солнца – процесс весьма медленный, настолько медленный, что за время человеческой жизни перемен не заметить… но ошибались. В течение каких-то нескольких лет температура нашего мира снизилась почти на две тысячных доли и на том стабилизировалась. Неурожаи, голод, бунты… эх, вот тогда бы мне и уйти…
– Отчего же ты не ушел? – спросил я.
– Чувствовал, что мир нуждается в твердой руке. А твердая рука может быть только одна, будь то рука правителя или чья-то еще. Но тут – разумеется, как же без этого – появился тот чудотворец. На самом деле смутьяном он вовсе не был, хотя кое-кто из моих министров утверждал обратное, и я, до завершения лечения пребывавший здесь, услышав, что любые хвори или уродства словно бы обходят его стороной, приказал доставить его ко мне.
– Миротворец, – проговорил я и в следующий же миг готов был откусить свой болтливый язык.
– Да, именовали его и так. Ты знаешь, где он сейчас?
– Умер. Умер многие хилиады тому назад.
– Но все-таки в каком-то смысле по-прежнему здесь, с нами?
Его замечание оказалось столь неожиданным, что я поспешно опустил взгляд к ладанке на шее – проверить, не пробивается ли наружу лазоревый свет.
В это время суденышко, везшее нас, подняло кверху нос и устремилось вверх. Свист ветра в ушах обернулся ревом торнадо.
XXVI. Глаза мира
Вероятно, наша лодка управлялась при помощи света: едва вокруг нас вспыхнул свет, она тут же остановилась. На коленях горы я изрядно страдал от холода, однако сейчас все эти страдания казались сущим пустяком. Воздух был тих и спокоен, но так мерзнуть мне не доводилось даже самой суровой из зим, а стоило только подняться и сесть, голова закружилась от напряжения сил.
Тифон ловко выпрыгнул за борт.
– Давненько, давненько я здесь не бывал! Как ни крути, а приятно в кои-то веки вернуться домой…
Суденышко привезло нас в совершенно пустые покои, вытесанные в толще камня, огромные, словно бальный зал. Свет проникал внутрь сквозь пару округлых окон в их дальнем конце, каждое – примерно десяти кубитов шириной. Разделяло окна около сотни шагов. Тифон быстрым шагом направился к ним, я двинулся следом и только тут заметил, что его босые ступни оставляют на каменном полу отчетливые темные отпечатки. Из-за окон мело. Упав на колени, я зачерпнул горсть снега, сугробиком скопившегося на полу, и поспешно набил им рот.
Никогда в жизни не пробовал я ничего вкуснее! Жар языка, вмиг растопивший снег, превратил его в сущий нектар. Казалось, я мог бы простоять здесь, на коленях, пожирая его, всю оставшуюся жизнь. Тифон, обернувшись и увидев меня, рассмеялся.
– Да я и забыл, как ты измучен жаждой! Не спеши, времени у нас полным-полно. То, что я хочу показать тебе, подождет.
Губы Пиатона тоже зашевелились, как прежде, и мне почудилось, будто на лице слабоумного мелькнула гримаса сочувствия. От этого я снова пришел в себя – хотя дело, возможно, было лишь в полудюжине глотков талого снега. Проглотив последнюю горсть, я остался на месте, принялся соскребать с пола еще одну, но между тем спросил:
– Ты рассказывал о Пиатоне. Отчего он не говорит?
– Дышать, бедняга, не может, – объяснил Тифон, нянча в ладони восставшее, налившееся кровью мужское достоинство. – Я, как уже говорил, контролирую все произвольные действия, а скоро обрету власть и над непроизвольными. Ну а бедный Пиатон пока сохраняет способность шевелить языком и губами, но что касается речи, тут он – словно музыкант, жмущий на клапаны флейты, в которую не способен дуть. Когда насытишься снегом, скажи, и я отведу тебя туда, где ты сможешь разжиться чем-нибудь посущественнее.
Я сунул в рот еще горсть снега и проглотил его.
– Этого хватит. Да, проголодался я очень.
– Прекрасно, – сказал Тифон и, отвернувшись от окон, двинулся к одной из боковых стен.
Подойдя ближе, я обнаружил, что сооружена она не из простого камня, как думалось мне поначалу. Скорее то был какой-то кристалл либо толстое дымчатое стекло, а в толще его виднелись караваи хлеба и множество странных блюд – недвижных, безупречных, словно еда, запечатленная на полотне живописца.
– У тебя есть талисман немалой силы, – сказал Тифон. – Дай его мне, и тогда мы сможем открыть этот… буфет.
– Боюсь, я не понимаю, о чем ты. Тебе нужен мой меч?
– Мне нужно то, что ты носишь на шее, – ответил он и протянул руку к ладанке.
Я отступил назад.
– В ней никакой силы нет.
– Тогда ты ничего и не теряешь. Дай ее мне.
В тот же миг голова Пиатона легонько, едва уловимо для глаз, качнулась из стороны в сторону.
– Это всего-навсего старинная безделушка, – сказал я. – Когда-то я вправду думал, будто в ней заключена немалая сила, но когда попытался исцелить ею прекрасную девушку, лежавшую при смерти, она не подействовала, а вчера не смогла вернуть к жизни путешествовавшего со мною мальчишку. А как ты узнал о ней?
– Следил за вами, как же еще! Взобрался достаточно высоко и прекрасно вас видел. А когда мое кольцо спалило мальчишку и ты спустился к нему, увидел священный огонь. Нет, если не хочешь, давать ее мне в руки не обязательно – просто сделай, как я скажу.
– Ты мог предупредить нас загодя, – заметил я.
– С чего бы? В то время я вас знать не знал. Так ты хочешь есть или нет?
Я вынул камень из ладанки. В конце концов, его видели Доркас с Ионой, да и Пелерины, по слухам, в дни больших празднеств выставляли монстранцию с ним напоказ. На ладонь Коготь лег словно синее стеклышко: огня в нем как не бывало.
Тифон с интересом склонился над ним:
– Не слишком-то впечатляет. Теперь преклони колено.
Я опустился на колено.
– Повторяй за мной: «Клянусь всем, олицетворяемым сим талисманом, за полученную мною пищу стать послушным орудием особы, известной мне под именем Тифона, до конца дней…»
Тенета, рядом с которыми сеть Декумана казалась проще простого, примитивнее примитивного, с каждым его словом затягивались все туже и туже. Сплетенные Тифоном чары были так тонки, что я едва замечал их, но каждая нить его сети казалась холоднотянутой стальной проволокой.
