В конце концов, слегка устыдившись того, что забавляюсь боговдохновенной святыней, точно какой-нибудь побрякушкой, я убрал самоцвет в мешочек, вынул из ташки книгу в коричневом переплете и прочел бы что-нибудь, если б только сумел, но… Да, жар вроде бы унялся, однако устал я зверски, а мелкие, тесно прижатые одна к другой литеры старинного шрифта будто плясали в неверных, колеблющихся отсветах очага, и вскоре от танца их в глазах зарябило так, что временами сказка, которую я взялся читать, казалась полной бессмыслицей, а временами – просто-таки повестью о моих треволнениях – бесконечных странствиях, зверствах разбушевавшихся толп, ручьях, текущих кровью. Раз мне почудилось, будто в одной из строк мелькнуло имя Агии, но стоило приглядеться внимательнее, оно обернулось словом «змея».
«Вновь змея лживая прыгнула, обвилась вкруг покрытых черепашьими панцирями колонн»…
Страница белела перед глазами, однако строки казались мутными до неразличимости, словно отражение в зеркале, отраженном в тихом пруду. Захлопнув книгу, я спрятал ее в ташку, нисколько не уверенный, что вправду видел хоть одно из якобы только что прочитанных слов. Да, Агия, вне всяких сомнений, прыгнула – с соломенной крыши домика Касдо. И лжи отнюдь не чуралась, так как неизменно именовала казнь Агила убийством. Говорят, исполинская черепаха, согласно известному мифу удерживающая на себе мир и, таким образом, воплощающая собою галактику, вне вихреподобных порядков коей Урд стала бы одинокой странницей в бескрайних просторах, некогда, во времена древности, открыла ныне утраченный Всеохватывающий Закон, позволявший всякому убедиться в правильности любого своего поступка. Свод ее панциря олицетворяет чашу небес, пластрон же – равнины всех сущих миров. Тогда колонны, служащие опорой панцирю, есть светозарные и ужасающие воинства Теологуменона…
Однако я вовсе не был уверен, что прочел в книге о чем-либо подобном, а когда вновь вынул книгу, не сумел отыскать нужной страницы. Да, я понимал: виной замешательству всего-навсего усталость, голод и пляшущий свет… но всерьез, как и во множестве иных случаев, стоило какой-нибудь мелочи показаться зачатками умопомешательства, испугался за собственный разум и замер, устремив немигающий взгляд в огонь. В голове неотвязно кружилась тревожная мысль: вполне вероятно (куда вероятнее, чем хотелось бы думать), однажды – быть может, после удара по голове, а то и вовсе без видимой причины – мой разум и воображение возьмут да поменяются местами, словно двое друзей, изо дня в день занимающих одни и те же скамьи в публичном саду, а тут, наконец, новизны ради, решившие усесться наоборот. Тогда все фантомы, порожденные сознанием, обретут для меня реальность, а настоящие люди и прочий реальный мир станут зыбкими, призрачными, какими нам обыкновенно видятся собственные страхи и амбиции. Не сомневаюсь, все эти мысли, изложенные именно здесь, на данном этапе повествования, нетрудно принять за пророческие, и оправдать их может лишь то, что, мучимый безукоризненной памятью, я размышляю о подобных материях очень и очень часто.
Конец мрачным думам положил негромкий стук в дверь.
– Да-да! – откликнулся я, натянув сапоги.
Некто, изо всех сил постаравшийся не показываться мне на глаза (хотя я совершенно уверен, что это был сам гетман), отворил дверь, и в комнату вошла девушка с медным подносом, уставленным множеством блюд. Лишь после того, как она опустила поднос, я заметил, что на ней нет ничего, кроме пары браслетов грубой работы… и лишь после того, как вошедшая поклонилась, на северный манер подняв руки ко лбу, обнаружил, что тускло поблескивающие полоски металла, принятые мной за браслеты, в действительности – кольца ручных кандалов из узорчатой дамасской стали, соединенные цепью изрядной длины.
– Твой ужин, гроссмейстер.
С этим она подалась назад, прижалась к двери спиной и округлыми бедрами, потянулась к щеколде, и щеколда негромко лязгнула, однако дверь не поддалась: несомненно, впустивший девушку подпер ее снаружи.
– Пахнет великолепно, – заметил я. – Ты сама все это готовила?
– Кое-что. Вот эту рыбу и пирожки.
Я поднялся и, прислонив «Терминус Эст» к грубой каменной кладке стены, чтоб не пугать девушку, подошел ближе, оценить принесенный мне ужин. Рассеченная начетверо и зажаренная на решетке молодая утка, упомянутая девушкой рыба, пирожки (как выяснилось впоследствии, из рогозовой муки, начиненные мясом съедобных моллюсков), испеченный в углях картофель, грибной салат с зеленью…
– Ни хлеба, ни масла, ни меда, – брюзгливо протянул я. – Да уж, будет что при дворе рассказать…
– Мы, гроссмейстер, надеялись, что пирожки вместо хлеба сгодятся.
– Понимаю, понимаю, твоей вины в этом нет.
С Кириакой я ложился уже довольно давно и на девчонку-рабыню старался не смотреть, однако в этот момент перевел взгляд на нее. Ее длинные черные волосы достигали пояса, кожа была разве что самую малость светлее подноса в руках, но талия оказалась довольно стройной, что среди автохтонок встречается редко, а черты лица – пикантными, можно сказать, утонченными. Скулы той же Агии, при всей ее светлой веснушчатой коже, были гораздо шире.
– Спасибо, гроссмейстер. Он хочет, чтоб я осталась здесь и прислуживала тебе за едой. Если ты этого не желаешь, вели ему открыть дверь и выпустить меня.
– Я велю ему, – сказал я, повысив голос, – убраться от двери прочь и не подслушивать моих разговоров. Речь, полагаю, о твоем владельце? О гетмане этого селения?
– Да, о Замбде.
– Ну а как же зовут тебя?
– Пия, гроссмейстер.
– И сколько тебе лет, Пия?
Девчонка ответила, и я улыбнулся, обнаружив, что лет ей ровно столько же, сколько и мне.
– Что ж, Пия, давай послужи мне. Я сяду здесь, у огня, где сидел до твоего появления, а ты можешь подавать мне еду. Тебе приходилось прислуживать за столом?
– О да, гроссмейстер, хозяевам я всякий раз за столом прислуживаю.
– Значит, сама должна знать, что и как. Что посоветуешь для начала – рыбу?
Пия кивнула.
– Тогда давай сюда рыбу и вино и пирожки свои тоже. Ты уже ела?
Девчонка замотала головой так, что пряди ее волос заплясали в воздухе.
– О нет, но есть с тобой вместе мне не позволено.
– Однако ребер я на тебе могу сосчитать немало.
– Меня побьют за такую дерзость, гроссмейстер.
– По крайней мере, пока я здесь, не побьют. Нет, заставлять не стану, но… но хотелось бы мне убедиться, что в еду и питье не подложено какой-нибудь дряни, которой я не дал бы и своему псу, кабы он у меня до сих пор был. Полагаю, вино подходит для этого лучше всего остального. Если оно таково же, как большинство деревенских вин, то окажется терпким, но сладким.
Налив вином до половины резной каменный кубок, я подал его рабыне.
– Пей, и если не свалишься на пол в корчах, я тоже попробую капельку.
