Не умер, нет. С чего он вбил себе в голову, будто каждая жизнь непременно завершается смертью, а не чем-либо другим? Не умер, но просто исчез, угас, утих, как утихает навек одинокая нота, становясь неразличимой, неотъемлемой частью какого-нибудь музыкального экспромта. Тот юный Севериан ненавидел смерть всей душой, и милостью Предвечного, чье милосердие вправду (согласно множеству мудрых речений) способно и сбить с пути, и погубить, был от нее избавлен.
Грациозно изгибая длинные шеи, идущие мимо дамы взирали на меня сверху вниз. В выражениях лиц их – правильной формы, безупречно симметричных, невозмутимых – чувствовалось нечто порочное, и я вдруг понял, что все они не (или, по крайней мере, более не) придворные дамы Обители Абсолюта, но куртизанки из Лазурного Дома.
Вереница сих соблазнительных, нечеловечески прекрасных дам тянулась мимо меня довольно долгое (как мне казалось) время, и с каждым биением сердца – каковые я чувствовал явственнее, чем когда-либо до или после, словно бой барабана в груди, – все они, ничуть не меняясь внешне, становились то придворными, то блудницами. Во сне я, случается, точно знаю, что та или иная особа в действительности есть некто, нисколько с нею не схожий, и тогда точно знал: то эти дамы украшают собой двор Автарха, а то их продавали на ночь за пригоршню орихальков.
Все это время и все куда более долгие периоды времени, как предшествующие, так и последующие, мне пришлось провести в страшных неудобствах. От паучьих тенет, в коих я, постепенно опомнившись, узнал обычные рыбачьи сети, меня не освободили, да вдобавок связали веревками так, что одна рука оказалась крепко притянута к туловищу, а вторая, вскоре онемевшая до бесчувствия, согнута так, что пальцы едва не касались щеки. На пике действия дурманных грибов меня одолело недержание, и теперь от мокрых, холодных штанов отвратительно несло мочой. По мере того как натиск галлюцинаций слабел, а интервалы меж ними становились длиннее, я все острей и острей сознавал, в сколь жалкое угодил положение, и вскоре со страхом задумался о том, что станется со мной, когда меня наконец выведут из кладовой без окон, куда бросили связанным. Следовало полагать, к гетману прибыл нарочный с известиями обо мне, и теперь он наверняка знает, что я не тот, за кого себя выдаю, да вдобавок скрываюсь от суда архонта, иначе нипочем не осмелился бы обойтись со мной таким образом. В подобной ситуации оставалось только гадать, предаст ли он меня казни (вне всяких сомнений, через утопление, в таких-то краях) сам, доставит ли к какому-нибудь мелкому этнарху или вернет в Тракс. Подумав обо всем этом, я твердо решил привести приговор в исполнение собственноручно, если только мне предоставят такую возможность, однако исход сей казался настолько маловероятным, что от отчаяния всерьез захотелось покончить с собой.
И вот наконец дверь кладовой отворилась. Казалось, упавший внутрь свет ослепителен, хотя за порогом находилась всего-навсего полутемная комната домика с толстыми стенами. Двое вошедших подхватили меня и, точно куль с мукой, поволокли за порог. Оба они густо обросли бородами, и посему я рассудил, что это их, ворвавшихся к нам с Пией, принял за людей со звериными шкурами вместо лиц. За дверью меня поставили на ноги, но ноги отказывались повиноваться. Хочешь не хочешь, пришлось им освободить меня и от веревок, и от сетей, превзошедших надежностью сети Тифона, а когда я снова обрел способность стоять, мне дали кружку воды и полоску соленого рыбьего мяса.
Спустя какое-то время в комнату вошел гетман. Держался он с той же важностью, с какой, несомненно, привык держаться, управляя делами деревни, однако дрожи в голосе скрыть не сумел. Отчего он до сих пор боится меня, оставалось загадкой, но страх его был вполне очевиден. Терять мне было нечего, а выиграть в случае удачи я мог все и посему первым делом приказал ему освободить меня.
– Никак невозможно, гроссмейстер, – отвечал он. – Я действую согласно полученным указаниям.
– Любопытно. Кто же посмел дать тебе указания обойтись этаким образом с представителем твоего Автарха?
Гетман откашлялся, прочищая горло:
– Указания из замка получены. Ночью почтовый голубь отнес туда твой сапфир, а с утра прилетел другой, с распоряжением доставить в замок тебя.
Поначалу я решил, что речь идет о замке Акиэс, служащем штаб-квартирой одного из эскадронов димархиев, но, чуть поразмыслив, сообразил: а ведь живущему здесь по крайней мере в четырех десятках лиг от укреплений Тракса гетману вряд ли пришло бы в голову выразиться столь определенно!
– Что же это за замок? – спросил я. – И вправду ли полученные тобой указания предписывают представить меня туда именно в таком виде – немытым? Дадут мне постирать одежду?
– Мытье и стирка? – не слишком уверенно пролепетал гетман. – Да, это, пожалуй, устроить можно. Что там у нас нынче с ветром? – спросил он, обращаясь к одному из своих.
На это бородач только повел плечом. Для меня его ужимки не значили совершенно ничего, однако гетман, похоже, счел ответ исчерпывающим.
– Ладно. Освободить тебя мы не можем, но и одежку выстираем, и накормим, если пожелаешь, – сказал он мне, а собравшись уйти, вдруг обернулся и взглянул на меня едва ли не виновато: – Замок, гроссмейстер, тут, рядышком, а Автарх далеко. Сам понимаешь… Раньше бывало меж нами немало всякого, но теперь-то время настало мирное.
С этим я бы поспорил, однако гетман, не предоставив мне такой возможности, шагнул за порог и затворил за собою дверь. Вскоре явилась Пия, на сей раз облаченная в рваный халат. К изрядному моему унижению, она и раздела меня, и вымыла, однако тем временем мне представился случай, пошептавшись с ней, попросить об одолжении – приглядеть, чтоб мой меч отправили в загадочный замок вместе со мной, поскольку не терял надежды вновь обрести свободу (хотя бы признавшись хозяину замка во всем и предложив ему объединить силы). Девчонка снова, совсем как накануне, выслушав совет уплыть, прихватив с собой бревнышко или полено, способное удержать на плаву тяжелую цепь, сделала вид, будто ни слова не слышала, но спустя около стражи, когда меня, одетого в чистое, с помпой, в назидание всей деревне, повели к лодке, примчалась к берегу следом за нашей невеликой процессией с «Терминус Эст» в руках. Очевидно, задумавший оставить такое великолепное оружие себе гетман принялся увещевать ее, однако я, прежде чем был втащен в лодку, успел предупредить его, что по прибытии в замок непременно сообщу о существовании меча тем, кто меня примет, и в конце концов гетману пришлось уступить.
Лодок, подобных этой, мне еще не встречалось. Заостренная спереди и сзади, расширявшаяся к середине, с продолговатой, полого приподнятой над водою кормой и еще более длинным, также полого приподнятым над водой носом, она отчасти напоминала шебеку. Однако невысокий корпус ее был собран из связок легкого плавучего тростника вроде фашин. Места под обыкновенную мачту в такой ненадежной конструкции, разумеется, не нашлось, а посему мачту заменяла треугольная рама, связанная из жердей. Узкое основание треугольника тянулось от планшира к планширу, а длинные, равной величины боковины поддерживали блок, при помощи коего, едва мы с гетманом взошли на борт, вверх подняли наклонную рею, развернув парус из плотной холстины в широкую полосу. Мой меч взялся нести гетман, но, как только отдали фалинь, Пия, зазвенев цепью, прыгнула в лодку, к нам.
