Лестница словно бы сделалась много длиннее обычного: вскоре я обнаружил, что каждый шаг со ступеньки на ступеньку стоит мне изрядных трудов. Поднимаясь наверх, мы неизменно чувствуем препоны, чинимые нам силой тяготения, однако ее помощь при спуске принимаем как должное – теперь же она мне практически не помогала. Чтобы поставить ногу на очередную ступеньку, требовалось вложить в шаг всю силу мускулов, но касаться ее ступней с осторожностью: топнешь – тут же взовьешься вверх. Благодаря сверхъестественному всеведению, нередко свойственному нам во сне, я понял, что все башни Цитадели наконец поднялись и отправились в путь, далеко за пределы круга, описываемого в пространстве Дитом. Конечно, меня это очень обрадовало, однако желания сбегать в некрополь, последить за коати и лисами, отнюдь не лишило. Со всех ног спеша вниз, я услышал донесшийся спереди стон. Лестница уже не спускалась вниз серпантином, но вела прямо, вдоль стены, в одну из кают, совсем как лестницы в замке Бальдандерса.
Каюта оказалась чем-то наподобие госпиталя для единственного больного – мастера Мальрубия. Жилье мастеров, сообразно высоте положения, просторно, однако эта каюта намного превосходила размерами любую из настоящих. Иллюминаторы в ней (числом, как мне и помнилось, два), также невероятно огромные, не уступали в величине глазам Горы Тифона. На фоне всех этих необъятных просторов кровать мастера Мальрубия, ложе изрядной величины, казалась крохотной до неприметности. Над нею, склонившись к больному, стояли двое, однако мне тут же бросилось в глаза, что темный цвет их одежд – вовсе не свойственный нашей гильдии цвет сажи. Едва я, приблизившись к ним, сумел расслышать хриплое, стесненное дыхание больного, неизвестные выпрямились и повернулись ко мне. То были кумеянка и ее причетница Меррин – ведьмы, которых мы встретили на крыше гробницы среди развалин каменного городища.
– А-а, вот, наконец, и ты, сестра, – сказала Меррин.
В тот же миг мне сделалось ясно, что я – вовсе не ученик палачей Севериан, каковым полагал себя до сих пор. Я, Севериан, оказался Теклой, но Теклой одного с ним роста – иными словами, лет в тринадцать-четырнадцать, и не на шутку смутившейся, только вовсе не из-за девичьего тела и не из-за мужской одежды (которой, говоря откровенно, была только рада), а оттого, что не заметила этого раньше. Еще слова Меррин показались мне деянием колдовским – ведь мы с Северианом шли сюда вместе, а она взяла да каким-то образом отодвинула его на задний план. Кумеянка же поцеловала меня в лоб, а когда поцелуй завершился, утерла с губ кровь, и, хоть не сказала ни слова, мне сделалось ясно: это знак, символ, означающий, что отныне я в каком-то смысле тоже числюсь на воинской службе.
– Засыпая, – сказала мне Меррин, – мы переходим из тока времени в вечность.
– Пробуждаясь, – шепнула и кумеянка, – мы теряем способность заглядывать за грань настоящего.
– И потому она не пробуждается никогда, – похвастала Меррин.
Мастер Мальрубий заворочался, застонал, и кумеянка, взявши с прикроватного столика графин, налила в кружку немного воды, а когда поставила графин на место, внутри него встрепенулось нечто живое. Я, отчего-то решив, будто это ундина, отпрянул назад, однако то была вовсе не ундина, а Гефор – маленький, не выше моей ладони, прижавший к стеклу серое, поросшее неопрятной щетиной лицо.
Голос его звучал тоненько, словно мышиный писк:
– Порой, выброшенные на мель фотонными бурями, водоворотами галактик, кружащими то по часовой стрелке, то против, мчащие с токами света вдоль темных путей морских, под серебром парусов, одержимых сонмами демонов зеркальных полотнищ, во множестве поднятых на мачтах по сту лиг высотой, однако ж тонких, как нити, как серебряные иглы, в ушки коих вдевают шелк звездного света, расшивая узорами звезд черный бархат, увлажненный ветрами Времени, стремящими мимо свой лёт! Кость в его зубах! Пена, легкая пена Времени, выброшенная на берега, где мореходу не спрятать уж старых костей от неугомонной, буйной вселенной! Куда же ушла она, госпожа моя, подруга моего сердца? Где скрылась – в быстрых волнах Водолея, Овна или Рыб? Ушла, ушла прочь в утлой, крохотной – сосцы крепко прижаты крышкой черного бархата – лодке, ушла, навеки покинув омытые звездами берега, пересохшие отмели пригодных для жизни миров, сама себе и корабль, и его носовая фигура, и капитан! Эй, боцман, боцман, командуй пуск! Шкотовые, поднять паруса! Она ушла от нас. Мы ушли от нее. Ныне она в прошлом, для нас неведомом, и в будущем, коего нам не увидеть. Не жалей парусов, капитан, ибо сама вселенная оставляет нас за кормой…
На столике рядом с графином лежал колокольчик. Меррин встряхнула им, будто затем, чтоб заглушить причитания Гефора, а когда мастер Мальрубий смочил губы, забрала у кумеянки кружку и, выплеснув под ноги остатки воды, надела ее кверху дном на горлышко графина. Гефора стало не слышно, однако лужа воды на полу забурлила, точно питаемая невидимым родником. Вода оказалась холодной как лед, а мне вдруг подумалось, что гувернантка наверняка рассердится – ведь теперь туфли насквозь мокры.
На звон колокольчика явилась служанка – служанка Теклы, та самая, чью ногу после снятия кожи «сапогом», по колено, мне довелось осмотреть на следующий день после спасения Водала. Сейчас она выглядела заметно моложе (именно такой ей и надлежало быть во время девичества Теклы), однако нога ее, уже лишенная кожи, слегка кровоточила.
– Прости, – заговорил я. – Прости меня, Гунна. Это не я – это мастер Гюрло с кем-то из подмастерьев…
Тут мастер Мальрубий поднял голову, сел, и я впервые заметил, что ложем ему на самом деле служит женская длань: пальцы длиннее моей руки, ногти – что когти исполинского зверя.
– Да ты, вижу, вполне здоров! – воскликнул он, словно это я совсем недавно лежал при смерти. – Или, по крайней мере, почти здоров!
Пальцы огромной ладони начали было смыкаться, однако мастер Мальрубий спрыгнул с кровати и, по колено в воде, подошел ко мне.
Очевидно, пес – мой старина Трискель – прятался под кроватью, а может, попросту тихо, никем не замеченный, лежал за ней, на полу. Теперь он, поднимая фонтаны брызг единственной передней лапой, рассекая воду широкой грудью, с радостным лаем подбежал к нам, а мастер Мальрубий с кумеянкой подхватили меня под руки и повели к одному из огромных зрачков горы-изваяния.
Снаружи меня ожидал тот же вид, что открылся мне, подведенному к проему глаза Тифоном, – наш мир, огромным ковром простершийся вдаль, различимый во всех подробностях… но на сей раз много, много великолепнее прежнего. Солнце светило сзади, лучи его словно бы стали изрядно ярче обычного, тени внизу обернулись золотом, вся зелень, куда ни взгляни, сделалась темнее, насыщеннее. Увидел я и зреющие в полях хлеба, и даже бессчетные косяки морских рыб, множащихся на глазах по мере того, как множатся в верхних слоях воды крохотные водоросли, служащие им пищей. Вода, заливавшая комнату за нашими спинами, хлынула вниз, заиграв в свете солнца радугой красок…
И тут я проснулся.
Пока я спал, кто-то обернул меня простынями, набитыми снегом (как выяснилось позже, доставленным с горных вершин крепкими на ногу, привычными к крутым склонам вьючными мулами). Охваченному дрожью, мне отчаянно захотелось вернуться назад, в сновидение, хотя умом я уже понимал, сколь оно далеко. Рот мой был полон горечи лечебных снадобий, парусина койки подо мною казалась жесткой, как пол, а меж рядами коек, пользуя хворых и раненых, стонущих в темноте, расхаживали взад-вперед Пелерины со светильниками в руках.
