– Крики детей, – изрек асцианин, – есть клич победы, но и победам до́лжно учиться мудрости.
– А это, – растолковала Фойла, – значит, что без детей, конечно, никуда, но их разговоры лишены смысла. Большинство асциан и нас за немых посчитает, даже если мы выучимся их языку: любой набор слов, взятый не из одобренных свыше писаний, для них ничего не значит. Признавшись хотя бы себе самому, что в подобной болтовне есть смысл, асцианин получит возможность слышать крамольные речи и даже произносить их, а это крайне опасно. Ну а пока он понимает и цитирует только одобренные писания, его никто ни в чем не сможет обвинить.
Я повернулся лицом к пленному асцианину. Тот явно слушал наш разговор со всем вниманием, но что еще могло означать выражение его лица, оставалось загадкой.
– Те, кто пишет одобренные свыше писания, – сказал я ему, – сами при этом цитировать одобренных писаний не могут. Следовательно, даже одобренные писания могут содержать элементы крамолы.
– Верное Мышление есть мышление Народа. Народ не способен на измену Народу либо Группе Семнадцати.
– Только не вздумай хулить народ либо Группу Семнадцати, – предостерегла меня Фойла, – иначе он может покончить с жизнью. Порой с ними и такое случается.
– Ну а нормальным он когда-нибудь станет?
– Я слышала, некоторые спустя какое-то время начинают разговаривать более-менее как мы, если ты об этом.
С ответом я не нашелся, и разговор сам собою утих. Как выяснилось, в подобных местах, где все больны, молчание может затянуться надолго. Все мы понимали, что нам предстоит лежать здесь без дела еще многие-многие стражи, что, если не высказать какой-то мысли сейчас, днем, ее ничто не помешает высказать вечером или на следующее утро. Пожалуй, в такой обстановке любой, разговаривающий как обычные люди – к примеру, после еды, – показался бы невыносимым.
Однако наша беседа заставила меня задуматься о северных землях, и тут я обнаружил, что не знаю о них практически ничего. Когда я, еще в мальчишестве, мыл полы да бегал по Цитадели с различными поручениями, война казалась чем-то бесконечно далеким. Конечно, я знал, что матросы из расчетов крупнокалиберных батарей в ней участвовали, но знал о том точно так же, как знал, что свет, упавший на ладонь, исходит от солнца. Мне предстояло стать палачом, а будущему палачу не было причин поступать на армейскую службу или опасаться, как бы меня не забрили в солдаты насильно. Увидеть войну у врат Несса (правду сказать, для меня и врата эти были чем-то сродни легенде) я тоже вовсе не ожидал и даже не думал когда-нибудь покинуть пределы города или хотя бы городского квартала, где расположена Цитадель.
Север, Асция… в те времена все это казалось невообразимо далеким, столь же далеким, как самая дальняя из галактик, поскольку ни того ни другого мне было никогда не достичь. Мысленно я даже путал их с поясом гибнущих тропических лесов, отделяющим наши земли от земель асциан, хотя без труда ответил бы, где что, спроси мастер Палемон о том в классе.
Да, ответить – ответил бы, но о самой Асции не имел никакого понятия. Не знал, есть ли там большие города. Не знал, что там за земли – гористые, как в северной и восточной части Содружества, или ровные, как у нас в пампе. Имелось у меня впечатление (хотя не знаю, насколько верное), будто это сплошная масса суши, а не гряда островов наподобие нашего юга, и еще одно, куда более определенное, будто жителей в Асции бессчетное множество, будто народ ее – неиссякающий рой, едва ли не единое существо сам в себе, наподобие колонии муравьев. Представить себе многие миллионы лишенных дара речи вообще либо, как попугаи, ограниченных набором провербиальных фраз, наверняка давным-давно утративших большую часть смысла… казалось, человеческий разум такого не вынесет.
– Нет, – проговорил я, обращаясь скорее к себе самому, чем к кому-либо еще, – должно быть, это какая-то уловка или обман, а может, ошибка. Подобного народа просто не может существовать.
Но асцианин, нисколько не громче, чем я, а может быть, еще тише, ответил:
– Когда государство наиболее жизнеспособно? Государство наиболее жизнеспособно, когда в нем нет конфликтов. Когда же в нем нет конфликтов? Когда нет несогласия. Как же избавиться от несогласия? Избавившись от четырех его первопричин: лжи, похвальбы, сумасбродных речей и речей, служащих лишь разжиганию ссор. Как же избавиться от сих четырех его первопричин? Высказываясь лишь сообразное Верному Мышлению. Тогда государство избавится от несогласия, а избыв несогласие, избавится и от конфликтов, а избавленное от конфликтов, обретет силу, стойкость и жизнеспособность.
Так я и получил ответ на свой вопрос, причем дважды.
VI. Милес, Фойла, Мелитон и Гальвард
В тот вечер я вновь пал жертвой страхов, на некоторое время выброшенных из головы. Конечно, чудовищ, привезенных Гефором из-за далеких звезд, мне не встречалось с тех самых пор, как мы с маленьким Северианом сбежали из поселения волшебников, однако о том, что он меня ищет, я отнюдь не забыл. Путешествуя по безлюдной глуши и по водам озера Диутурна, я не слишком боялся погони, но теперь путешествия кончились, а сил в руках и ногах, несмотря на все съеденное, оставалось гораздо меньше, чем во время странствий через высокогорья, без воды и пищи.
Однако куда больше всех Гефоровых нотул, саламандр и слизней боялся я Агии. При ее-то отваге, хитроумии и коварстве любая из облаченных в алое жриц-Пелерин, расхаживавших между койками, могла оказаться ею, с отравленным стилетом под платьем. Спалось мне в ту ночь хуже некуда, и снов я видел немало, но все они были так смутны, что излагать их здесь ни к чему.
Проснулся я вовсе не отдохнувшим – скорее, напротив, совершенно разбитым. Лихорадка, которой я, явившись в лазарет, почти не замечал, накануне вроде бы заметно унявшаяся, взялась за меня с новой силой. Жар чувствовался в каждом пальце: казалось, будто я весь свечусь изнутри, будто даже льды юга растают, объявись я среди них. Вынув из мешка Коготь, я прижал его к груди, а какое-то время подержал и во рту, и горячка вновь унялась, сменившись слабостью да мутью в голове.
Тем утром со мною пришел повидаться солдат. Одетый в белый халат, полученный от Пелерин взамен брони, выглядел он, однако ж, совершенно здоровым и сказал, что надеется выйти из лазарета уже на следующий день. Я ответил, что хотел бы представить его соседям по койкам, с которыми успел познакомиться, и спросил, не вспомнил ли он своего имени.
Солдат покачал головой:
– Мне вообще мало что удалось вспомнить. Одна надежда: вернувшись в строй, отыскать кого-нибудь из тех, кто меня знает.
Несмотря на это, соседям я его представил, а назвал Милесом, так как ничего лучшего придумать не смог. Имени асцианина я также не знал и обнаружил, что никто из остальных, даже Фойла, не знает его тоже. Когда мы спросили, как его звать, он ответил всего лишь:
– Я – Верный Группе Семнадцати.
Какое-то время Фойла, Мелитон, солдат и я болтали промеж собой. Мелитону солдат пришелся весьма по душе, хотя, возможно, лишь из-за сходства выдуманного мною имени с его собственным. Затем солдат помог мне сесть, понизил голос и сказал:
