– Наверное, в том, что влюбился.
– Ну нет, это-то не беда! Видишь ли, всякий человек подобен растению. Одна его половина прекрасна, зелена, нередко цветет, плодоносит, тянется к солнцу, к Предвечному. Другая же половина, напротив, стремится от солнца прочь, зарывается глубоко в землю, куда свет никогда не проникнет…
– Конечно, с писаниями ваших адептов я незнаком, – заметил я, – но о сосуществовании добра и зла в сердце каждого известно даже мне.
– Разве я хоть словом упомянула о добре и зле? Именно корни придают растению силы, чтобы тянуться к солнцу, хотя сами о том даже не подозревают. Или, допустим, чья-то коса, со свистом пройдясь по земле, отсечет стебелек от корней. Да, стебелек упадет и погибнет, однако корни могут породить новый.
– А сейчас ты говоришь, что зло есть добро.
– Нет. Я говорю, что черты натуры, которые ценим мы в окружающих, которыми восхищаемся в самих себе, растут из иных ее черт – из тех, которых мы не видим, а посему крайне редко о них задумываемся. Гундульфом, как и всеми мужчинами на свете, двигал инстинкт, называемый волей к власти. Обычно он проявляется в создании семьи – схожий инстинкт имеется также у женщин. У Гундульфа же этот инстинкт долгое время оставался подавленным, неудовлетворенным, как и у многих солдат здесь, вокруг нас. Если у офицеров есть подчиненные, то солдаты – им-то командовать некем – страдают, терзаются, сами не ведая отчего. Разумеется, многих из них что-либо с кем-либо связывает и на службе. Порой полдюжины человек делят меж собой одну женщину или мужчину, подобного женщине. Другие заводят ручных зверей, третьи – друзей из числа детей, оставленных войной без опеки и крова…
– Да, – рассудил я, вспомнив сынишку Касдо, – пожалуй, я понимаю, отчего вы порицаете подобные вещи.
– О нет, мы вовсе не порицаем – ни этого, ни даже вещей куда более противоестественных. Я веду речь лишь об инстинкте власти. Преступного дядюшку инстинкт сей побудил полюбить женщину, причем не какую-нибудь, но женщину, уже имеющую ребенка, дабы его семья, стоит им стать семьей, вмиг увеличилась даже не вдвое, а втрое. Таким образом, он наверстывал часть упущенного времени, понимаешь?
Тут Пелерина сделала паузу, и я кивнул.
– Увы, времени он упустил непозволительно много. Инстинкт власти нашел иную лазейку, заставив Гундульфа счесть себя полноправным, полновластным хозяином земельных угодий, которыми он владел всего лишь на паях с братом, а заодно и хозяином чужой жизни. Коварная иллюзия, не так ли?
– Пожалуй, да.
– Вот и другими вполне могут овладевать иллюзии не менее коварные, хотя и не настолько опасные, – с улыбкой подытожила Пелерина. – Скажи, не считаешь ли ты себя наделенным некоей особой властью?
– Я – подмастерье Ордена Взыскующих Истины и Покаяния, но никакой власти это звание не подразумевает. Мы, члены гильдии, – всего лишь исполнители воли судей.
– Но я полагала, что гильдия палачей давным-давно упразднена и более не существует. Выходит, она превратилась в некое подобие братства ликторов?
– Нет, гильдия существует поныне, – ответил я.
– Несомненно, однако сотни лет назад она была настоящей гильдией, вроде гильдии серебряных дел мастеров. По крайней мере, так говорится в ряде исторических хроник, сохранившихся в библиотеке нашего Ордена.
Услышав это, я замер, охваченный буйным восторгом. Нет, хоть в чем-либо правой я собеседницу не считал. Возможно, в некоторых отношениях я и безумен, однако с этой стороны знаю себя прекрасно, и склонности к столь явному самообману среди моих ненормальностей вовсе не числится. Однако же очутиться – пусть ненадолго, на миг, – в мире, где возможны такие вот убеждения… о, это казалось подлинным чудом!
Только сейчас, в этот самый момент, я впервые за всю свою жизнь осознал, что в границах Содружества живут миллионы людей, ни сном ни духом не ведающих ни о высших мерах наказания, применяемых нашими судьями, ни о многослойных хитросплетениях интриг вокруг трона Автарха, и вызванный сим восторг пьянил не хуже вина – нет, даже не хуже бренди, – исполнив сердце небывалой, кружащей голову радости.
– Но, может быть, ты считаешь, что наделен какой-либо другой властью особого рода? – ничего этого не заметив, спросила Пелерина.
Я отрицательно покачал головой.
– А вот Милес говорит, что ты уверен, будто владеешь Когтем Миротворца, и даже показывал ему небольшой черный коготь наподобие когтя оцелота или каракары, с помощью коего якобы вернул к жизни множество умерших.
Вот оно… вот с Когтем и пришло время расстаться. С тех самых пор, как мы добрались до лазарета, я ни на миг не забывал, что вскоре должен буду вернуть его, однако надеялся потянуть с этим до выздоровления. В последний, как полагал, раз вынув Коготь из мешка с пожитками, я вложил его в ладонь Пелерины и сказал:
– С его помощью ты спасешь от смерти многих и многих. Не думай, я его не украл и все это время стремился вернуть вашему Ордену.
– А между делом, – мягко переспросила она, – оживил им немало мертвых?
– Без него я сам был бы мертв уже многие месяцы, – ответил я и начал рассказ о поединке с Агилом.
– Подожди. Оставь его при себе, – прервала меня Пелерина, возвращая мне Коготь. – Как видишь, я уже немолода. На будущий год отпраздную тридцатую годовщину полноправного членства в Ордене. И в день каждого из пяти величайших праздников года, вплоть до минувшей весны, своими глазами видела Коготь Миротворца, выставляемый на видное место для всеобщего обозрения и преклонения. То был небывало огромный сапфир, не меньше орихалька в поперечнике. Должно быть, стоил он дороже множества вилл… несомненно, по этой самой причине воры его и похитили.
Я раскрыл было рот, но Пелерина жестом велела мне помолчать.
– Что до чудесных исцелений и даже возвращения к жизни умерших… как ты думаешь, нашлась бы в рядах нашего ордена хоть одна хворая, будь это правдой? Нас мало, безнадежно мало для той работы, которую нам необходимо проделать, но если б ни одна из нас не ушла из жизни до прошлой весны, сестер-Пелерин было бы гораздо больше. Многие из тех, кого я любила всем сердцем, мои наставницы и подруги, все еще пребывали бы среди живых. Люди невежественные жаждут чудес настолько, что ради чуда готовы слизывать да глотать пыль с башмаков какого-нибудь эпопта. Если он, как все мы надеемся, еще существует, а не распилен на несколько самоцветов помельче, то Коготь Миротворца – последнее, что осталось нам от величайшего из добрых людей, и дорожим мы сей реликвией, потому что поныне дорожим его памятью. Обладай Коготь теми свойствами, какие ты ему приписываешь, он был бы драгоценен для каждого… и давным-давно отнят у нас автархами.
– Но это же тот самый Коготь… – начал я.
– То был всего лишь изъян, трещина в сердце самоцвета. Вспомни, ликтор Севериан: Миротворец был человеком, а не котом и не птицей.
С этим она поднялась на ноги.
– Понимаешь, самоцвет раскололся о камни, когда великан швырнул его вниз, за стену замка…
