Зная некоторую невезучесть моего помощника, я не мог отогнать от себя дурных мыслей. Он способен был перебить роту врагов и, споткнувшись, упасть на лезвие шашки.
– Ну что ж, пожалуй – сказал я, не глядя на полковника. – Можно и в атаку. Однако условия обсудим тет-а-тет…
Несчастный полковник побелел от ужаса. Разумеется, он никак не мог ожидать, что русский офицер, всегда такой рассудительный, согласится на совершенно самоубийственный шаг. Лейтенанта Коулмана, однако, больше интересовало другое.
– Почему же это с глазу на глаз? – удивился он. – Вы полагаете, среди нас может быть предатель?
В палатке раздался возмущенный гул. Олдридж немного воспрянул духом: может быть, меня сейчас вызовут на дуэль все офицеры по очереди, и тогда уже мне будет не до вылазок к врагу.
– Господа, все вы тут джентльмены, и среди вас нет ни одного предателя – я в этом совершенно убежден! – мой голос перекрыл недовольный гул. – Однако кто может сказать то же самое обо всем лагере? Кто знает, не стоит ли сейчас возле палатки изменник и не подслушивает ли нас тайком? А если даже и не стоит именно сейчас, кто может быть уверен, что он не появится там через полминуты. Нет, господа, при всем уважении, но план нашей вылазки мы с полковником обсудим один на один. Впрочем, я готов взять свидетеля. Выбирайте достойного, господа.
Разумеется, достойны были все, поэтому выбрали фигуру наименее претенциозную, а именно – юного лейтенанта Коулмана. Мы с ним и с Олдриджем удалились, как сказали бы раньше, под сень струй, или, проще говоря, вышли из палатки на воздух.
– Господа, – сказал Коулман, – полагаю, что идти вдвоем в атаку против туркмен – чистое самоубийство…
– Совершенно с вами согласен, Роберт, – перебил его я, – а потому предлагаю изменить характер вылазки. Мы с полковником не пойдем в атаку, но пойдем в разведку и добудем языка.
Коулман только руками развел: для чего вам туркменский пленный, что он может сообщить интересного? Планы своего командования? Но ведь у них нет никаких планов, кроме как налететь с дикими криками, что-то украсть и умчаться обратно в степь. Вот и вся их стратегия, и ради этого вы подвергнете свою жизнь опасности?
– Я немного знаю туркмен и уверяю вас, Роберт, они далеко не так просты, – отвечал я веско. – Это во-первых. Во-вторых, что вы еще можете нам предложить? Отступить от нашего предприятия, не потеряв чести, мы не можем, не так ли, полковник?
Олдридж стоял белый как мел, но у него все-таки достало сил кивнуть.
– Таким образом, – продолжал я, – у нас остается два варианта – кавалерийская атака или вылазка за языком. Я голосую за вылазку. Что скажете, Олдридж?
Полковник, уже понявший, что свидание с врагом неизбежно, и потому совершенно потерявший дар речи, снова слабо кивнул. В конце концов, вылазка к противнику под покровом тьмы оставляла некоторые шансы, чего нельзя было сказать о кавалерийской атаке. Оставалось понять, когда именно мы отправимся за языком. Я сказал Олдриджу, что надо ждать ночи безлунной или, по крайней мере, облачной – так, чтобы было темно. Полковник согласился со мной, и не из соображений разума, а просто потому, что не имел сил возражать.
К его чести надо сказать, что он довольно быстро пришел в себя и снова обрел самообладание, хотя и поглядывал на меня с некоторым страхом, очевидно, не понимая, чего еще от меня можно ждать. Как известно, на войне нет хуже врага, чем друг, который тебе не доверяет: он может наделать глупостей просто от испуга. Поэтому я решил насколько возможно успокоить беднягу.
– Послушайте, Джордж – сказал я ему, как только мы остались наедине. – Я признаю, что вел себя с вами небезупречно, и хотел бы извиниться. Возможно, один из нас не вернется из вылазки, а, может быть, мы оба найдем там свой конец. Поэтому я хочу, чтобы между нами не было неясностей, и еще раз повторяю: мне жаль, что я так с вами обходился.
На губах полковника немедленно загуляла снисходительная усмешка, и он даже осмелился хлопнуть меня по плечу.
– Оставьте, ротмистр – сказал он. – Все это пустое. Считайте, что ваши извинения приняты, и останемся друзьями.
Это были не совсем те слова, которых я ожидал, ну, да человека переделать очень непросто. Как говорится, и на том спасибо.
* * *
Первая ночь, вторая и третья были светлыми, и мы не решились двинуться на разведку. А вот на четвертую тучи заволокли небо. Казалось, за пределами нашего лагеря степь опрокидывалась прямо в космос – беззвездный, черный. На полпути от нас к туркменскому лагерю – точнее, к тому месту, где мы рассчитывали его обнаружить – рос редкий можжевеловый лесок. Да этого места я рассчитывал доехать на конях, а дальше – как Бог даст.
На первом этапе мы почти ничем не рисковали. Пушек у туркмен не было, да и кому бы пришло в голову бить из пушек по двум всадникам. По нам могли начать стрелять часовые, но это бы случилось уже ближе к лагерю – да и то в том только случае, если бы нас заметили заранее. А разглядеть нас в этой безлунной тьме не смог бы даже острый глаз кочевника – и им, и нам больше приходилось полагаться на слух, а не на зрение.
Я не собирался геройствовать без причины и проникать в лагерь туркмен глубоко. Мне достаточно было захватить простого часового: он либо слышал что-то о Ганцзалине, и тогда можно планировать наши действия дальше, либо ничего о нем не знает и тогда, опять же, нужно будет что-то придумывать. Правда, взять туркменского часового – дело не такое простое: я слышал, что они редко стоят, скорее уж сядут или лягут, и тогда обнаружить их в степи гораздо труднее.
Я предполагал, что при подходе к лагерю туркмен нам придется ползти прямо по земле, поэтому взял простую полевую форму. Олдридж же так и отправился в мундире с эполетами, словно на смотру. Замечаний ему делать я не стал – все-таки старший офицер, хоть и британец. А кроме того, нужно думать головой, даже если ты и полковник.
Мы, как и положено, обмотали лошадиные копыта ветошью и пустились в путь. Недавно прошел дождь, и земля была мягкая, так что нас и без того не было слышно. Но если уж геройствовать, тот делать это надо как положено, то есть очень осторожно. В конце концов, тряпки всегда можно размотать, а лишняя предосторожность никому не повредит.
Чтобы не плутать, я сориентировался по компасу и на всякий случай запомнил, что ветер дует мне в правую щеку. Ветер, разумеется, мог смениться, но с левой стороны от нас располагалось море, и ветер с моря был бы более влажным, а с правой стороны – степь, и оттуда ветер дул сухой и жаркий.
Полковник о таких тонкостях даже не думал: он то ли целиком полагался на меня, то ли просто никогда не ездил в штатные рекогносцировки. Впрочем, какие могут быть рекогносцировки, если эполеты свои он получил в Британии, а в Персию явился просто за чинами и наградами.
– Как вы будете разговаривать с пленным? – вдруг спросил полковник. – На каком языке?
– Ш-ш, – сказал я. – Мы в разведке, а это значит, что говорим только в случае крайней необходимости – и по сигналу.
