Дяди на радостях решили проводить меня прямо до поезда. Напоследок от чувств долго прижимали к родственной груди, желали семейного счастья и здоровья, так что мне даже сделалось перед ними немного совестно.
* * *
До Вязьмы я, как и следовало ожидать, доехал с приключениями. Но подробнее об этом как-нибудь в другой раз. Скажу только, что ночью дьявольски простыл в холодном поезде, до дома еле добрался и тут же слег в лихорадке. Болел тяжело, дело отягощалось моей безумной тягой к дурману. Был так слаб, что Тася не хотела мне его давать, и я мучился вдвойне – от лихорадки и от зависимости. Тася поначалу очень боялась, что это тиф, но это был не тиф.
Немного окрепнув, стал думать, как подступить к Тасе с моим уходом, но тут пришло письмо от брата Николая из Киева. Брат писал, что мать наша тяжело больна и если не отправиться туда прямо сейчас, можно даже не поспеть с ней проститься.
Поскольку от военной повинности меня освободили, мы с Тасей вольны были ехать куда угодно, хоть в Киев, хоть в Москву. И хотя сердце мое рвалось к Зое, но как можно было бросить мать и всю семью в такой тяжелый час? Скрепя сердце, принял решение ехать к матери в Киев. Надеялся, что потом, когда все прояснится, можно будет сказать все Тасе и уехать в Москву. Что будет делать Тася, оставшись одна в Киеве в разгар гражданской войны, об этом я как-то не думал.
В конце февраля мы покинули Вязьму и не помню в каких числах марта были уже в Киеве. На вокзале никто нас не встречал, чему я немного удивился и даже испугался – не опоздали ли мы. Однако дома нас встретили братья, сестры и здоровая, хотя и несколько обеспокоенная мама.
– Так ты уже выздоровела? – спросил я с удивлением.
Выяснилось, однако, что мама и не думала болеть. Но как же письмо Коли, что это значило? Оказалось, что никаких писем брат мне не писал. Я никак не мог в это поверить. Тогда Никол потребовал показать письмо, чтобы сличить почерк. Но письмо я, как назло, где-то посеял.
Потом я долго думал, откуда же взялось письмо и кто мог его написать. Наконец догадался, что писал его никто иной, как хитроумный дядюшка Николай Михайлович. Видно, после моего отъезда он все вызнал у Зои и решил написать письмо от имени Николки, чтобы таким образом увезти меня подальше от Москвы и от моей любви и сохранить нашу с Тасей семью. Поняв это, я только подивился азиатской изощренности дядюшки, но держать на него обиду не имел уже сил.
Как бы там ни было, уезжать обратно сразу в Москву не было никакой возможности, это смотрелось бы уж совсем дико. Решил подождать для приличия хотя бы пару недель. Но по прошествии этих недель был так захвачен своей злосчастной болезнью, что сил у меня почти ни на что не оставалось.
Надо сказать, от зависимости меня все-таки спасли. Нашелся врач, они с Тасей придумали интригу: давать мне не чистую порцию дурмана, а понемногу разбавлять ее, день за днем снижая концентрацию. И способ этот, как ни удивительно, подействовал.
Теперь совершенно спокойно я мог ехать в Москву, вот только сделать этого было нельзя. Война дошла до нас, и власти сменялись, как в чехарде: гетман, немцы, Петлюра, большевики, белые – и снова, и снова, по бесконечному кругу. Пассажирские составы перестали ходить, ходили только военные поезда. Чтобы сесть на такой поезд, требовались особые документы, каких у меня не было и быть не могло. Да и опять же, не мог я бросить Тасю и всех остальных в такой тяжелый час. Надо было поддерживать друг друга и как-то выживать. Я сказал себе, что соберусь в Москву при первой же возможности, а сейчас пока буду жить, как живется.
Жилось, впрочем, ужасно. Иной раз бывало так страшно, что казалось, не доживешь до утра. По улицам ходили пьяные бандиты с ружьями, посвистывали пули, любой поход в магазин или аптеку превращался в смертельную рулетку.
Денег не было совсем, зато город наводнили крысы. Были они наглые, в квартиры заходили, как к себе домой. Однажды взбесившийся грызун загнал меня на стол и бросался, желая укусить, я еле отбился палкой. В другой раз крысы прорвались в дом и атаковали нас целой ватагой.
Крыс можно было понять: в городе сделалось голодно, отбросов никто не оставлял. Людям тоже приходилось несладко. Жена моя Тася распродавала понемногу отцовское столовое серебро, тем и держались. Собирались с родственниками в складчину, у кого что есть. К счастью, муж сестры Вари, Карум, при всех властях ухитрялся быть на плаву, так что средства у него имелись. Мы с Тасей без зазрения совести брали у него в долг. По-хорошему, надо было бы растянуть деньги на некоторое время, но после всех испытаний ужасно хотелось радости, праздника. Так что покупали мы на Карумовы деньги вино и икру, французские булки и масло, устраивали пирушки. Карум, разумеется, был недоволен, говорил Варе, что мы едим и пьем, а денег не отдаем. Но как же, помилуйте, отдавать деньги, ведь для того они и берутся, чтобы есть и пить!
Я завел врачебную практику – пока небогатую, но какие-то средства дает. Хозяин дома, Листовничий, живущий на первом этаже, сильно моей практикой расстроен. В основном ко мне ходят проститутки и венерические солдаты, Листовничий трепещет, что они походя развратят и изнасилуют его молодую дочь. Разумеется, он бы хотел, чтобы ко мне ходили только матери семейств и университетские профессора, но тогда, боюсь, мы с Тасей окончательно померли бы с голоду.
Как-то раз во всей этой круговерти меня даже силой мобилизовали синежупанники. Им было все равно, врач ты или кто другой, на пушечное мясо любой сгодится. Думаю, к этому дню давно бы уже гнил я в безымянной могиле, если бы не плюнул на честь и прочие предрассудки и не сбежал от них самым решительным образом.
Когда-нибудь кто-нибудь напишет об этих странных и страшных временах. Иногда мне кажется, что таким человеком мог бы быть и я, но на это не надеюсь и даже не думаю об этом пока. Довольно уже и того, что жизнь продолжается и встает новое утро, а что там будет через месяц или год – этого никто не знает, не исключая самого Вседержителя, который, кажется, закрыл лицо свое от наших бесчинств.
Здесь много литераторов, в том числе и московских, и петроградских, есть и ученые. Они бежали сюда от голода и холода, бежали, надеясь укрыться в мирном теплом Киеве, где цветет по весне белая, как невеста, вишня и Днепр по-прежнему величаво несет свои могучие волны, разделяя город на две части. Тут образовалась даже академия, не говоря уже о многочисленных поэтических вечерах и спектаклях. Президентом академии стал Вернадский, надо бы почитать что-нибудь из него.
* * *
К осени 1919 года меня все-таки мобилизовали, но это уже были белые. Напялили на меня френч, надели шинель и погнали во Владикавказ. Тася плакала, провожая меня, боялась, что убьют. Через месяц я ее вызвал, она ко мне приехала. Был я, к счастью, не офицером на передовой, а служил по специальности, то есть врачом. Позже меня отправили в Грозный, потом мы жили некоторое время в Беслане.
Нормальной жизни нигде не было, все время приходилось изворачиваться и юлить, пытаясь выжулить у власти и уполномоченных ею лиц хотя бы кусок хлеба. Всерьез занялся литературой, написал даже несколько пьес, которые ставили в местных театрах. Ничего более ужасающего по наглости и бездарности, чем мои пьесы, мир не видывал. Однако туземцы, кажется, довольны: подходят, жмут руку, говорят, что пьеса прекрасная – тьфу! Впрочем, есть у меня одно оправдание – всякая тварь хочет жить, и литератор не исключение. А что пьесы можно было бы писать и получше, об этом я знаю сам, вот только кому сейчас нужны хорошие пьесы? Здесь вам не Художественный театр и не Антон Чехов, здесь военный коммунизм и гражданская война. Впрочем, спустя некоторое время понимаешь, что гражданская война с тех пор прочно укрепилась у нас в обществе, и каждый хочет затоптать каждого. В этих условиях, конечно, чем бездарнее искусство, тем больше у него шансов прокормить своего создателя.
