Петр прошел мимо Даниила, осветил его грязное лицо и черные горящие глаза, поставил подсвечник на стол.
– Дай ему ножик! – приказал Кухаренко.
Петр повернул на поясе кинжал, достал из-под него нож и подал Даниилу.
Егеря покосились на них: не пырнул бы господина полковника этот непонятный человек.
– А чем это вы обвешаны? – спросил их Кухаренко.
– Это, значит, его оружие, с которым он к нам перекинулся, – ответил бойкий егерь.
Даниил отпарывал подкладку левой рукой. Он попробовал делать это правой, но тут же выронил нож.
– Петр, помоги ему! – сказал Кухаренко, заметив это.
Вестовой взял нож, вопросительно глянул на серба. Тот показал на подкладку. Петр начал надрезать ее.
– Где ты все это взял? – спросил Даниила Кухаренко, кивнув на оружие.
– У врагов отобрал, побил их.
– Сколько же ты побил?
– Троих, – ответил Даниил, отвел руку Петра, вынул из-за подкладки записку и протянул ее Кухаренко.
Тот повернулся к свету, прочитал текст, сложил бумажку вдвое, опустил на стол, поворотился к Даниилу и сказал:
– Рука Якова Григорьевича. Где же они тебя освободили?
– В Балаклаве.
– Я смотрю, ты ранен. Петр, дай ему спирт, корпию и скажи, как на перевязочный пункт пройти, а лучше дай кого в провожатые. Жить его пока к пластунам определи, в ту же самую хату.
– Когда мне назад? – спросил Даниил.
– Пока не треба.
Окрестности Балаклавы, Крым
Али склонился к огню и еще раз прочитал тот же самый текст.
– Выходит, что цифры тут буквы обозначают? – спросил Чиж.
– Да. В церковнославянском и греческом так же, – ответил ему Биля, взял в руки стилет и прочел вполголоса по-гречески: – Плакида поможет.
– Да только тут и с цифирью ничего не разберешь, – заметил Кравченко.
– Северный гвоздь – это Полярная звезда, сорок четыре пятьсот девяносто девять – склонение, иначе широта. Курс сорок семь – это румб на компасе, направление движения. Так долготу определяли в старые годы.
– А корабль и крест? Или вот Плакида? А широта эта далекая от нас? Сколько, к примеру, верст до нее отсюда будет? – спросил Чиж.
– Это когда как, – ответил ему Биля.
– Это как так? – с удивлением осведомился Чиж.
– Планета наша несется в пространстве, а над макушкой у нее находится Полярная звезда. Этой маковкой, полюсом, мы из-под нее выезжаем. Пятьсот лет назад север не там был, где сейчас, – проговорил есаул, поискал глазами Полярную звезду, потом протянул стилет Чижу и добавил: – Спрячь ты его подальше. Клады нам копать недосуг. Да и пустое это все. Человеческое. А звезды, они божьи.
– Как же пустое, – горячо возразил Чиж. – Ты ведь и сам знаешь, что Митрюшки Живого прадед еще на Днепре пушку откопал с серебром в стволе на многие тысячи. Все потому, что была у него запись, а главнейшее в том состояло, что клад ему сам дался в руки! Иначе не возьмешь его, хоть умри! Рассыплется в тот самый момент, как откопаешь. Опять же время для этого нужно особливое.
– Федор Семенович, на что тебе деньги? Ты и без них всех девок перепортил, – проговорил из темноты Кравченко.
– А может, и я на землю встану?
– Ты-то? Нет, ты того не сдюжишь. Какой из тебя хозяин?
– Ну, это мы еще побачим. Главное – клад найти.
– Да, хорошо бы… – начал было Вернигора.
– Хорошо ему! Дармовое в пользу не идет, – оборвал его Кравченко. – Дьяволово это наваждение.
– Али Битербиевич, а по-черкесски писать можно? – спросил вдруг Чиж.
– Нет. Был у нас Хаджи Нотаук-Шеретлук, пять лет прожил в Мекке, потом стал муллой. Много лет он писал азбуку, и вот осталось ему одну букву придумать. Был ему в ночи глас: «Нотаук, дерзкий сын праха, кто подал тебе молот, заставил сковать цепями язык вольного народа адыгов? Духи света или тьмы? Нет на труде твоем благословения!» Нотаук сжег в очаге в ту же ночь все свои бумаги. Старики говорят, что тоска ума сильней сердечной кручины.
– У каждого дела – две стороны. Не бывает нового без потери старого, – задумчиво проговорил Биля.
– Вот я опять же думаю, – немного помолчав, снова заговорил Чиж. – Откуда этот купчина мог знать нашего пластунского святого, стрелка Евстафия Плакиду? Очень уж это странно.
Биля задумался. Чуть помолчали и остальные пластуны.
– Святой этот тысячу лет чтим, – сказал потом Кравченко. – Дай-ка мне, Федя, кинжальчик этот, я его сейчас от греха подальше все-таки закину с горочки.
Чиж спокойно убрал кинжал за пояс и заявил:
– Даже думать об этом забудь.
Али подсел к Чижу поближе, но тот отодвинулся и от него.
– Есть у меня еще слово к тебе, – вкрадчиво сказал Али.
– Говори, я послушаю.
– Капля крови черкешенки очищает целое поколение. Так говорят у нас уже сотни лет.
– Это ты к чему?
– Видел я Маликат. Она ждет тебя.
– Что? Жениться? Упаси Господь!
– Вот! Что я и говорил. А без бабы какое же хозяйство… – сказал Кравченко и вдруг осекся.
– У нас говорят, прежде чем жениться, десять раз подумай, а прежде чем разводиться, подумай сто раз. Хорошая девушка. Молоко и гранат.
6
Севастополь, Крым
Приземистое одноэтажное здание было похоже на бывший лабаз или на часть тех гостиных дворов, которые можно видеть в каждом мало-мальски уважающем себя уездном городе. Перед его белыми приземистыми стенами был разбит довольно большой садик. Двое солдат провели по тропинке третьего и вошли в двери.
Пошел за ними и Даниил. Он ступил в сумрак и сразу ощутил запах крови. Он пронизывал всю анфиладу помещений, расположенных под сводчатыми потолками.
Высокая стройная девушка и солдат-санитар вели залитого кровью офицера к высокому столу, застеленному клеенкой. Свет из окон ложился полосами и пятнами на него и пол операционной, засыпанный соломой. Это было истинное царство крови. Она была повсюду – на столах, на полу, на стенах. От капель и свежих алых лужиц до багровых озер, застывших под ногами.
На другом столе сидел флотский офицер и курил, тесно сжав зубы, тонкую папироску. Его голова и плечи двигались странно ритмично.
Макмиллан – один из американских врачей, прибывших в Севастополь добровольцем, – заканчивал ампутацию руки, крутил ручку хирургической пилы, упертой им в живот. Руку флотского офицера прижимал к столу дюжий санитар. Он навалился на нее всем телом. На фартук Макмиллана прыснула струйка крови. Он сделал последнее движение и отбросил тяжелую, уже неживую руку в угол операционной, на кучу, состоящую из нескольких десятков раздробленных обрубков рук и ног.
