Кравченко спал, с головой накрывшись бекешей, на которой во многих местах была видна свежая штопка. Чиж устроился за столом, оперся на оба локтя и изучал свою карту. На ней теперь была обозначена новая точка. Он взял карандаш и зачем-то обвел ее кружочком. Биля сидел поодаль на стуле и читал письмо.
– Здесь есть кое-что для тебя, – сказал он Али, который с ногами забрался на койку и ремонтировал ножны шашки. Ольга мне пишет, что приезжал к ней в обитель черкес, назвался Иса и попросил передать тебе два слова: «Иса нашел». А что и когда, об этом ничего не сказал. Это что же такое значит, Али Битербиевич?
Черкес молча встал и начал собираться в дорогу.
Хлопнула дверь, и в горницу вплыла Екатерина Романовна с глиняной тарелкой в руках, на которой расплывался из сот золотистый мед.
– Вот покушайте, – сказала она, поставила тарелку на стол, нашла глазами Кравченко и заметила, что он спит.
– Благодарствуем, сестрица, – ласково ответил ей Биля.
– Что бы это значило, корабль и крест? – проговорил Чиж и поскреб в затылке.
– А гора у нас такая есть, где скит святой Анастасии Узорешительницы. Татары ее Качи-Кальон зовут. Она и будет корабль-крест, если по-нашему сказать, – вдруг ответила ему Екатерина Романовна едва слышным шепотом.
Чиж даже подскочил на своем месте.
– Григорий Яковлевич! Вот нам и проверка! Сто четыре шага отложим!.. – завопил он.
– Не кричите вы так, Федор Семенович! Николай Степаныч с ночи пришел! – пыталась увещевать его Екатерина Романовна.
– Мы тут все с ночи, – отмахнулся Чиж. – Казака, коли он дома почивать лег, пушкой не разбудишь.
Черкес тем временем собрал свой мешок и вытащил из-под кровати седло.
– Али Битербиевич, может, поговоришь со мной? – спросил его Биля.
– Время не пришло говорить. Надо самому смотреть, – ответил Али.
– Ты что, опять отъехать собрался?
Черкес кивнул и заявил:
– Надо.
– А ты помнишь ли, что я давеча сказал?
Али прекратил сборы, подошел к столу и сел напротив Били.
– Екатерина Романовна, а вы на плане не покажете, где будет, к примеру, эта гора? – спросил Чиж у хозяйки дома.
Елецкий стоял около входа в госпитальную палатку и беседовал с английской сестрой милосердия. Санитары пронесли мимо них раненого английского пехотинца в разодранном штыком мундире, с разбитой, окровавленной головой.
– Ужасное ожесточение! И это люди! Каждый раз после этих ночных дел мы видим такое! Эти русские дикари дерутся всем, что попадет им под руку! – с возмущением проговорила медсестра.
– Да. Может быть, мы тоже схватились бы за что попало, если бы они высадились у нас в Ливерпуле. Мисс, дайте мне совет. К кому обратиться, чтобы отыскать моего родственника? Это гражданское лицо. Он поступил к вам без сознания. Попросту говоря, его подкинули.
– Обратитесь в канцелярию, возможно, вам дадут взглянуть на приходные ведомости. Хотя постойте! Кажется, я знаю, о ком идет речь. Пойдемте!
3
Даша была еще очень слаба после ранения, но уже давно вернулась к раненым. Сейчас она подавала напиться маленькому солдатику, чье сморщенное зеленое личико было похоже на увядшее яблоко.
Жизнь госпиталя все так же шла по своим страшным правилам и законам. По лестнице спускались двое солдат с носилками. Им навстречу шел невысокий доктор, обернутый в госпитальный халат и перепачканную кровью женскую тальму. Он едва стоял на ногах от утомления, но движения его были точны и порывисты. Несмотря на эту страшную смертельную усталость, от этого человека исходила та сразу чувствующаяся сила истинного гения, которую невозможно ни с чем перепутать.
Носилки с раненым остановились, и доктор Пирогов стремительно поднял шинель, которой тот был укрыт.
– Этого в Гущин дом. Не надо было и носить его сюда, – сказал он, бросив шинель обратно.
Дом купца Гущина был самым страшным местом для защитников Севастополя. Здесь умирали от гангрены безнадежные раненые.
– Помилосердствуйте, ваше благородие, – прохрипел раненый, заерзал на носилках и заплакал.
– В Гущин дом! – повторил Пирогов и пошел дальше.
Навстречу ему двое солдат уже вели Павла Степановича. Кисть его руки бессильно висела на грязной перевязи.
Солдаты с носилками развернулись, на секунду перегородив коридор, и пошли к выходу. Раненый теперь рыдал, по-детски размазывая слезы кулаком по лицу.
Пирогов впился взглядом в руку Павла Степановича, потом поднял голову и кого-то поискал взглядом. Увидев Дашу, он жестом позвал ее к себе. Она пошла через операционную. Там двое врачей склонились над распоротой спиной раненого офицера.
Он, усыпленный хлороформом, вдруг громко выкрикнул в бредовом сне:
– А я тебе говорю, трубку мою отдай, сволочь! – Офицер немного помолчал, а потом неожиданно тонким голосом завел песню:
Ой, матушка, головушка болит,
Не могу же я до вечера дожить!
Вечор ко мне милый прибежит.
Даша взяла саквояж с хирургическими инструментами, стоявший на соседнем столе, и пошла к Пирогову, который уже цепко держал за руку испуганного Павла Степановича.
– Тут некогда разговаривать, видите, какая каша! Палец надо вылущить! – заявил доктор.
– Помилосердствуйте! – взмолился Павел Степанович, но Пирогов уже отвернулся от него к Даше.
Она открыла саквояж, вынула оттуда скальпель и подала ему.
На пороге госпиталя замаячили Даниил и Вернигора. Серб заметил Дашу, поднял руку, помахал ей и заулыбался. В другой руке он держал какой-то объемный сверток.
– Кавалеры к вам? Очень вовремя, – сказал Пирогов и покосился на Даниила и Вернигору. – Где фельдшеры? Нет их? Ухажеры! – обратился он к пластунам. – Подержите-ка этого молодца!
Даниил и Вернигора спустились по лестнице, подошли к Павлу Степановичу и крепко ухватили его за плечи.
– Братцы, помилосердствуйте! – снова взмолился он. – Доктор, миленький, как же я без пальца? Он и не болит нисколько! Пусть уж побудет на своем месте.
– Молчи, а то я тебе совсем руку отрежу! – грозно сказал Пирогов. – Пластун, держи руку его благородия вот так!
Доктор сделал мгновенное, неуловимое движение скальпелем. Павел Степанович взвизгнул, и его искалеченный палец упал на пол.
– Дарья Васильевна, перевяжите пациента и можете погулять! – сказал Пирогов и быстро пошел дальше.
Павел Степанович, который сначала всхлипывал, как ребенок, вдруг начал плакать во весь голос, икая и захлебываясь.
– Видно, суждено мне жить! – проговорил он сквозь слезы Даше, которая вдруг погладила Павла Степановича по совсем седой мальчишеской голове.
