Девушка вышла из госпиталя и несколько раз вдохнула полной грудью свежий воздух. С травы навстречу ей поднялись Даниил и Вернигора, который только сейчас хорошенько разглядел Дашу и смотрел на нее с таким восхищением, что она поневоле опустила глаза.
– Здравствуйте, Дарья Васильевна! – поздоровался с ней Даниил.
– Здравствуйте, Данила Михайлович!
Серб начал молча разворачивать свой сверток.
– Представьте же мне вашего товарища.
– Пластун восьмого пластунского батальона Омельян Вернигора! – сам себя представил Емельян.
– Как же вас по отчеству?
– По отечеству мне зваться еще рано, годами не вышел. Братья Омелькой зовут.
– Да я-то вас так звать не могу! Какой же вы Омелька?
Даниил тем временем развернул свой сверток, и в его руках оказалось богатое английское шелковое платье. Он подошел к Даше и приложил его к ее стройной фигуре. Оно явно было великовато ей.
– Ушить его надо, – сказал сам себе Даниил.
– Что это такое? – с изумлением спросила Даша.
– Поклон от меня. Презент.
– Да где же вы взяли?!
Даниил немного помедлил, думая, как бы лучше уклониться от ответа.
– От сердца! – наконец-то сказал он.
– Мы в траншее его отбили, за третью линию ходили, – спокойно проговорил Вернигора.
– Где же эта женщина теперь? – спросила Даша.
– Женщины никакой не видали, трофеем взяли, – ответил пластун.
– Вы прямо какие-то пираты! Уберите немедленно! – возмущенно проговорила Даша.
На лице Даниила отразилось глубочайшее разочарование. Он вздохнул и начал сворачивать платье.
Но в глубине души Даша была очень тронута этим презентом Даниила. Глаза ее смеялись и все чаще встречались с глазами Вернигоры.
– Давайте пройдемся, только немного, – проговорила Даша.
Вернигора подошел и неумело, крендельком, подал ей руку.
– Кто же так с дамой обходится, Емельян без отчества? – заявила Даша, придала руке Вернигоры правильное положение, оперлась на нее и пошла рядом с ним.
Сделав несколько шагов, девушка обернулась к Даниилу, который сунул сверток с платьем под мышку и остался на месте.
– Данила Михайлович, вы с нами? – спросила Даша.
Елецкий заглянул в госпитальную палатку. В свете масляных фонарей, привешенных к стойкам, раненые метались по кроватям, бредили. Только самые тяжелые лежали неподвижно, устремив потухший взор к потолку.
Елецкий проскользнул внутрь, остановился, скользнул взглядом по лицам раненых. Он увидел того человека, который ему был нужен, и быстро пошел по проходу между койками.
Слейтер спал тревожным, прерывистым сном. Елецкий склонился над ним. Тень упала на лицо Слейтера. Он вдруг резко открыл глаза, узнал Елецкого, в ужасе отодвинулся и хотел закричать, но тот мгновенно зажал ему рот ладонью и придавил голову к подушке.
– Али что-то сказал? – спросил Биля у Екатерины Романовны.
Они стояли около коновязи, у которой теперь пустовало одно место. Конь Били радостно заржал, узнав хозяина, и тот ласково потрепал его пшеничную гриву.
– Куда там. Ни слова! Только дал мне билет, двадцать пять рублей, – горестно ответила Екатерина Романовна и достала из кармана фартука бумажку. – Вот.
– Я так понимаю, что обратно Али Битербиевича ждать нам не приходится, – проговорил Биля, и хозяйка дома вдруг залилась слезами.
– Что это у вас на дождь пошло, Екатерина Романовна? – спросил есаул.
– Скоро вы все меня покинете. Одна опять буду.
Биля только развел руками, отвернулся и двинулся к хате.
Войдя в нее, он подошел к своим вещам, висящим на стене под чистейшей белой простыней, выстиранной Екатериной Романовной.
За столом сидел Кравченко и проверял какие-то бумаги.
– Исправно все? – спросил Биля, надевая портупею.
– Аттестат как надо выписан. Только сомнительно мне, что мы свои кормовые получим. А это уже было бы в самый раз! – ответил Кравченко и тяжело вздохнул.
– Что от царя нам положено, то, брат, шалишь! Мы коней опилками кормить не будем. Получим все до копеечки! – заявил Биля.
Кравченко скептически покачал головой и сказал:
– Жалует царь, Григорий Яковлевич, да не жалует псарь.
Балаклава, Крым
Кэтрин читала книгу. Когда что-нибудь особенно захватывало ее внимание, лицо девушки приобретало трагическое, беспокойное выражение. Но все эти трагические маски, сменяющие друг друга, не имели никакого отношения к внутреннему состоянию. Именно так выражался интерес к событиям, о которых она узнавала.
– Разрешите? – раздался за ее спиной голос Елецкого.
Кэтрин вздрогнула от неожиданности и обернулась.
– Да, конечно, прошу вас.
Елецкий вошел в палатку, поклонился и сказал:
– Я только что встретил мистера Ньюкомба, он попросил меня подождать его здесь. Вы не возражаете?
– Если вам не трудно, подождите его на улице.
Елецкий слегка улыбнулся и пошел к выходу.
Кэтрин заметила эту улыбку, не сулящую ей в будущем ничего хорошего.
Но выйти он не успел. В палатку влетел разъяренный Ньюкомб.
– Проклятье! Все эти тупицы вытесаны из одной деревяшки! – громко заговорил он. – Они не дают мне людей, и это после тех сведений, которые я добыл для них! Видите ли, им надо готовить штурм! Не только одна несчастная рота, но и целый батальон там уже ничего не решает! Траншеи подошли на сто футов к бастионам русских. Это конец. Это вы? – Наконец-то он заметил Елецкого. – Зайдите позднее, мне сейчас не до вас!
Елецкий улыбнулся еще раз, вышел, однако тут же обогнул палатку и остановился послушать дальнейший разговор Ньюкомба и Кэтрин.
– Черт бы их подрал! Я задушил бы одних этих недоумков кишками других, – бушевал Ньюкомб, расхаживая по палатке.
– Генри, прошу тебя в моем присутствии избегать таких выражений! – сказала Кэтрин, уставшая слушать его.
– А? Что? Ах, да! Но здесь не Лондон, мисс Кортни!
Кэтрин вспыхнула и отложила книгу.
– В этом я уже слишком хорошо убедилась! – произнесла она и встала.
– Что вы хотите этим сказать?
– Хотя бы то, что я попросила бы вас не пускать к нам всякую сволочь! Даже если наш дом – всего лишь эта палатка!
– Если вы о Елецком, то хочу заметить, что этот человек по рождению джентльмен и действительно князь. Он довольно рано сбился с пути, укокошил карточного шулера, стал героем прелюбопытнейшего уголовного процесса и угодил на каторгу.
