Рафинированный шотландец непринужденно описывал в подробностях мировые войны двадцатого века, когда великие кланы делились на два лагеря и заливали кровью континенты.
Однажды «простых» людей не осталось, а унаследовавшие Землю миллиарды бессмертных начали игру на выбывание. А если из миллиарда вычитать по чуть-чуть, то раньше или позже останется только один.
А в сравнении с историей Лэлли все рассказанное Дунканом выглядело вполне правдоподобным.
Норники-двалы живут под землей. Добывают камни и металлы, куют оружие и доспехи, обтесывают камни. Они не любят открытых пространств, и выходят на поверхность из своих шахт и пещер лишь для того, чтобы торговать с людьми. Или воевать.
И люди, и двалы привыкли к такому положению вещей. «Днем торгуем, ночью воюем». Сменялись тысячелетия. Среди людей не появлялось искусных мастеров — всё ценное делалось под землей.
И когда двалы изобрели Подземный огонь, участь людей была решена. Неприступные крепости в одночасье проваливались под землю. Дороги превращались в зыбучие пески, а поля и броды — в трясины.
Норники вышли из-под земли и воцарились. Последних людей они даже жалели. Пытались разводить в неволе, собрали в резервацию. Но те не восприняли гуманного к себе отношения, и в последнем мятеже полегли все до одного. До одной. На раненую Лэлли, перехватившую меч в левую, и прижавших ее к реке двалов опустился спасительный туман. Преимущество надо было использовать. Сначала она по звуку добила ослепших в тумане норников и потом уже начала искать путь к спасению.
Ее встретил Дункан. Надежда, что неведомая армия людей идет на помощь, вспыхнула и угасла. Последняя воительница древнего рода, увидев, как зарастает ее рана, тоже уверилась, что находится в царстве мертвых.
Поведал свою историю и Стас.
Получилось, что только Эва молчала. Любой вопрос о своей жизни она отклоняла ловко и непринужденно, переводя все в шутку или встречный вопрос.
Лишь однажды она сказала Стасу, не скрывая своей печали:
— Где-то есть целые миры! Там живет — или жило — столько людей. В городах-мегаполисах и замках-дворцах, селах-деревнях и сами по себе. Как жалко, что этого никогда не увидеть!
— А сколько людей жило в твоем мире? — спросил Стас, но Эва уже перебила его:
— Лэйла показала мне танец. Посмотри: тебе нравится?
И закружилась в танце, не смущаясь мелькающей наготы, доверчиво улыбаясь Стасу — и, конечно же, он забыл предмет разговора.
Случайно Стас открыл, что пиктограммы, которыми он привык пользоваться, в основном, видит только он сам. Другим открывалось что-то свое совсем на других плитках. Если двое видели один и тот же узор, то оба могли пройти дальше.
По-настоящему для всех был открыт доступ только в пять-шесть комнат. Собирались обычно в «тронном зале», как его назвала Лэлли — из-за высокого деревянного кресла, в котором обычно располагался Максвелл. Эва никак не могла найти путь в «библиотеку», почему-то пыталась просить за это у остальных прощения и иногда подолгу пропадала, видимо, прыгая сквозь туманные стены в поисках новых пиктограмм.
Лэлли частенько, хищно оскалившись, утаскивала Дункана с собой. Горец почему-то не возражал. Стасу снилось, что он нашел комнату, куда могли войти только он и Эва. Что снилось Эве, она никогда не рассказывала.
Однажды Стас рассказал остальным про сеть и гиперссылки.
— Интересная штука, — позавидовал Дункан. — Когда-то у меня был друг Норберт, любил возиться с цифрами, придумывал что-то похожее. Жаль, не успел ничего сделать — зарубили в тридцатом.
— Если каждую комнату представить страницей гипертекста, — продолжил Стас, — то можно попробовать набросать схему взаимосвязей. Каждому открыта только часть проходов, но если мы объединим наши знания, то наверняка найдутся и новые пиктограммы, и мы сможем расширить наше пространство.
— Это не наше пространство, — сухо возразил Максвелл. — Вы подходите с человеческими мерками к божественному творению. Вам даровали высшую жизнь, так не ковыряйте действительность. Поломаете что-нибудь!
— Я думаю, инопланетянам это понравится, — рассмеялся Дункан. — Валяй, Анастас, подними земную расу в их глазах! Раскурочь тут все, найди главный рубильник, тут-то мы с ними и поговорим!
— Писать нечем, — сказал Стас.
Через несколько дней, если считать дни от сна до сна, они обзавелись кремнем, трутом и огнивом, подожгли Стасовы сломанные лыжи, надышались вонючего дыма, но получили два десятка обугленных обломков, которыми можно было если не рисовать, то хотя бы делать наброски.
А добывать огонь их научил Хыш.
Дело было в обеденной комнате.
Сначала Стасу показалась, что перед ними скрючилась обезьяна из энциклопедии Брэма. Существо сидело на корточках, готовое к прыжку.
Дункан и Лэлли явно готовились к бою.
— Мир очагу, — прорычало существо. — Хыш пришел.
Максвелл забился в кресло. Лэлли неожиданно сделала шаг вперед и подняла в приветствии открытую ладонь.
— Мир путнику! Будь с нами.
Хыш поднялся на ноги, доказав, что владеет прямохождением, и закосолапил к столу. Костюм из шкур сидел по фигуре.
— Еда-мясо-буйвол — хочу! Делиться — да?
— Плохая охота, — развлекаясь, сказал Дункан. — Есть личинки. Жирные, крупные.
— Мясо — хочу! Личинки — буду! — объявил Хыш.
Внимательно оглядел остальных и протянул Максвеллу сверток.
— Огонь!
Когда суета улеглась, Хыша распросили, откуда он, подразумевая, что случилось с его миром.
— Лед до неба, — сказал неандерталец, запихивая за щеки белые шматки, которые с тех пор так и стали зваться личинками. — Земля кончаться, вода — злой рыба. Хыш лезть вверх. Другие лезть вниз. Рыба сыт. Хыш идти снег, снег. Буйвол нет, дерево-огонь нет, путь — терять!
Посмотрел на всех, хитро сощурился.
— Пещера — хорошо! Пещера — тепло! Хыш отдыхать, Хыш спать. Потом бить буйвол. Приносить-есть.
Никто его не стал ни в чем убеждать, тем более — рассказывать про гиперссылки и метафизику.
Хыш вернулся очень нескоро. Похудевший, измотанный, злой.
— Туман-демон! Хыш звать шаман. Шаман кормить рыба. Хыш рисовать — нет. Чужой шаман прятать путь. Плохо. Мясо-буйвол ждать другой охотник.
Стас вызвал Дункана на разговор. Они нашли комнату, куда остальным вход был закрыт.
— Я могу спросить прямо?
— Попробуй, — шевельнул бровями горец.
— Я, как и ты, не верю в божественную сущность нашей мышеловки. Она создана кем-то из нас. Пока не понимаю, зачем.
— И что же?
