Случай осуществить свой план представился на одном из последних маскарадов в Опере. Полнеющую фигуру Месье можно было узнать даже под широким домино, а полумаска не скрывала сочного рта с немного выпяченной вперёд нижней губой. Намеренно не закрывая своё лицо, Лафайет завёл с принцем непринуждённый разговор, делая вид, будто не знает, кто его случайный собеседник. Прованс очень удачно поинтересовался его нарядом, и Лафайет ответил, что это костюм графа Овернского — верного союзника Бурбонов, происходящего из не менее славного рода. Принц снисходительно усмехнулся и возразил, что Овернь с давних пор находилась под властью самих Бурбонов, которые с 1416 года противостояли там власти французских королей из рода Валуа. И лишь в 1523 году, когда Франциск I отобрал эти земли у герцога Бурбонского и Овернского Карла III, тот был вынужден укрыться во владениях императора Карла Пятого, да и то до 1612 года графы Овернские сохраняли за собой…
— Довольно! — перебил его Лафайет. — Не стоит так трудиться, сударь, чтобы доказать мне, что память — ум глупцов.
И тотчас ушёл, внутренне хохоча над своей проделкой.
Пару дней спустя Лафайет стоял в толпе придворных в зале Ой-де-Бёф.
— Корроль! — зычно провозгласил церемониймейстер и стукнул своим жезлом об пол.
Дамы присели в реверансе. Близоруко прищурившись, Людовик XVI прошёл через зал в сопровождении принцев. Граф Прованский выхватил взглядом Лафайета, остановился и нахмурился. Маркиз учтиво поклонился. С трудом сдерживая гнев, Месье спросил, известно ли ему, с какой маской он так грубо разговаривал третьего дня на балу?
— С той, на которой сейчас зелёный фрак.
Это было уже чересчур. Со скрипом повернувшись на каблуках, Прованс удалился, пытаясь сохранять достоинство, а в его фисташковую спину летели сдавленные смешки «рыцарей» Артуа.
…Беззаботно напевая модную песенку, Жильбер взлетел по парадной лестнице версальского особняка Ноайлей.
— Поди сюда! — услышал он громкий голос справа.
Герцог д’Айен сидел у камина в низком кресле, положив правую ногу на скамеечку. У него опять разыгралась подагра, но гримаса на его лице вовсе не была гримасой боли. Впервые Жильбер видел своего «папу» в гневе. Лакей вышел, плотно прикрыв за собой двери.
— Ты немедленно уезжаешь в Мец, — отчеканил герцог. — Твои вещи уже уложены, поедешь на почтовых, прогонные и деньги на дорогу — в маленькой шкатулке. Это письмо потрудись отдать моему кузену де Пуа. Надеюсь, в полку тебя приучат к дисциплине и отобьют охоту к глупым шуткам.
6
Все главные улицы Реймса были запружены народом. Французские и швейцарские гвардейцы выстроились частоколом от собора Богоматери до городских ворот, на мосту в два ряда стояли алебардщики, а далее, вдоль дороги, — шесть рот городской стражи и рота арке-бузиров. В час пополудни городские чиновники, отряд полиции с лейтенантом и два сержанта крепостного гарнизона с духовым оркестром выехали из Ратуши верхом и остановились в полулье
[4] от Реймса, где к ним присоединились губернатор, интендант Шампани и другие представители королевской власти. Следом подкатила карета в виде колесницы Аполлона, предназначенная для Людовика XVI.
Июньское солнце сияло вовсю, чиновники томились от жары в своих чёрных костюмах с вытканной на них белой лилией. Неожиданное нашествие всполошило птиц, они перекрикивались встревоженными голосами, прячась среди стеблей озимой пшеницы; любопытные чибисы выглядывали из луговой травы и тотчас скрывались обратно; в вышине звонко свистели жаворонки.
Вот вдалеке запылила дорога — это оказались принцы. Прованс выбрался из экипажа и стоял со скучающим видом, не удостаивая никого своим вниманием; Артуа расхаживал по обочине, с наслаждением подставляя лицо мягкому ветерку, и смотрел из-под руки на трясогузок, торопливо перебегавших дорогу. Слуги быстро накрыли раскладные столы, уставив их походной снедью. Лёд растаял; Артуа поморщился, отпив тёплого вина. Прованс отказался, хотя очень хотел пить, и только вытер лицо влажным полотенцем. До города рукой подать, но ведь будут ещё всякие церемонии, длинные речи — на его лице не должно читаться, что он думает лишь о том, как дотерпеть до уборной. Где же его братец, наконец? Неспешность когда-нибудь его погубит…
Король приехал только в четверть пятого: он добирался другой дорогой. Встречающие засуетились; Людовик проследовал к церемониальной карете, куда уселись также его братья, герцог Орлеанский, его сын, герцог Шартрский, и принц Конде; процессия выстроилась и двинулась в город.
Впереди кортежа гарцевали трусцой королевские мушкетёры в голубых плащах поверх красных мундиров, на серых и вороных лошадях. Следом катили кареты министров и королевских чиновников, между ними и колесницей встроился отряд королевских пажей. Капитаны конной гвардии маршал де Ноайль и князь де Бово трусили верхом рядом с дверцами королевского экипажа, а командиры обеих мушкетёрских рот, лёгкой кавалерии и гвардейцев — рядом с задними колёсами. Далее шли двадцать четыре пеших лакея, за ними снова всадники — лёгкая кавалерия и лейб-гвардия короля, губернатор и генеральный наместник в Шампани, жандармы и чиновники.
Толпа зевак колыхалась, словно море; задние до боли вытягивали шеи и напирали на передних, солдаты отпихивали их назад. У городских ворот кортеж остановился. Людовик вышел к городским эшевенам, опустившимся перед ним на одно колено.
— О великий миг, сир! — заговорил бургомистр, словно читал монолог с театральных подмостков. — Сложить к ногам вашего величества смиреннейшее почтение и полнейшую покорность народа, который не нарадуется на вас, ведь ваше величество уже самим началом прекрасного царствования снискал всевозможные похвалы! Ликование народа, возгласы, идущие из самого сердца, исполненного любви к лучшему из королей, вернее моего слабого голоса убедят его в наших чувствах. Соблаговолите, сир, удостоить нас благоприятного взгляда, дабы наше счастье стало полным! Да здравствует король! — закричал он, обратившись к народу.
Возглас тотчас подхватили, он эхом прокатился в обе стороны: по городу и по окрестным полям. Бургомистр взял обеими руками большой серебряный ключ от города и передал его губернатору Шампани, тот вручил его королю, который принял ключ и отдал капитану своей охраны, после чего снова сел в карету. Колокольный звон слился с пушечным грохотом.
На процессию взирали сверху вниз статуи Благочестия и Правосудия — двух главных добродетелей нового монарха. Благочестие держало в левой руке французскую корону, а в правой — оливковую ветвь, Правосудие — весы, находящиеся в полнейшем равновесии, и фасцию, пряча её в складках своих одежд. На пьедесталах были начертаны латинские стихи, утверждавшие, что возлюбленный король, при котором правит закон, утвердит всеобщее равенство в своих владениях. Через улицу Ведь перекинулась Триумфальная арка, посвящённая Благотворительности — ещё одной королевской добродетели; у выезда на Новую улицу возвышался алтарь Верности, а чуть поодаль, у Госпитальной стены, — другой, в честь Милосердия.
