Он закусил кончик пера и представил себе, как Адриенна читает это письмо. Конечно, она поймёт то, что написано между строк: он безумно скучает по ней. Она всегда его понимает. Только сейчас, в разлуке, Жильбер осознал, какое сокровище его жена, его милая, добрая Адриенна. Недавно она сообщила, что ждёт ребёнка. Она не говорила ему раньше, пока догадки не превратились в твёрдую уверенность, чтобы он снова не испытал разочарования, зато теперь все признаки налицо: она перестала затягиваться в корсет, носит свободные платья и подолгу гуляет в саду. Дадут ли ему отпуск, чтобы он мог присутствовать при родах?.. Завершив письмо обычными уверениями в любви, советами беречь себя и приветами герцогу, госпоже д’Айен и всем их парижским знакомым, Жильбер запечатал его своим перстнем и отдал слуге для отправки. Затем потянулся, немного постоял у окна, глядя на пустую площадь, улёгся на постель и взялся за брошюру, присланную тестем: «Обязанности государя, сводящиеся к единому принципу, или Речи о справедливости».
В Версале это сочинение историографа Моро, изданное вскоре после коронации и посвящённое королю, расхватали в несколько дней. Некоторые абзацы были отчёркнуты твёрдым ногтем герцога. Жильбер углубился в чтение.
«Нравственный порядок подразумевает свободу, то есть он подразумевает, что человек может отступить от правил. Поэтому мы не говорим, что для него невозможно нарушить нравственные законы, он может также попрать и законы физические, но, вопреки ему самому, и те, и другие станут правилом для него и первопричиной его успехов и неудач».
Эту фразу он перечёл несколько раз.
«Мы вовсе не склонны рассматривать власть как иго: мы, скорее, представляем её себе как Благотворную силу, постоянно спасающую нас от наших недостатков, которая исполняет своё предназначение, делая нас счастливыми».
Жильбер положил книгу на грудь и задумался. Закон — нравственный порядок. Закону следует подчиняться, потому что закон есть основа равенства, а значит, и справедливости. Власть стоит на страже закона, который, однако, есть всего лишь уложение, созданное людьми, а не ниспосланное на скрижалях Завета. Оно несовершенно, как и сами люди, и, как они, способно устареть и отмереть. Кем надо быть, чтобы вводить новые законы? Провидцем, мудрецом? Во всяком случае, человеком высоких нравственных устоев. Кто же подходит под это определение? Вольтер, Руссо, Дидро? Всё образованное общество знает их произведения наизусть, простонародье видит в них своих защитников. Законы, однако, пишут вовсе не они, а те, кого выбирает король. Тот самый король, который за своё пока ещё недолгое царствование уже дважды отменял законы, ранее казавшиеся ему дельными и справедливыми. Способен ли человек, облечённый властью, всегда и безошибочно употреблять её во благо? Да и что есть благо? Существует ли оно для всех? Взять хотя бы нашего маршала: он из благих побуждений, оберегая нравственность офицеров в интересах короля, лишает свободы бедных женщин, вынужденных предаваться недостойному занятию, чтобы прокормить себя и детей. Такая ли власть — благотворная сила, избавляющая от недостатков и делающая счастливыми?..
Стук в дверь оборвал его размышления. Вошёл слуга с запиской от князя де Пуа: капитану Лафайету предписывалось облачиться в парадный мундир и немедленно явиться в Дом офицеров.
Домом офицеров называли павильон Святого Марселя между одноимённым мостом и Театром; там квартировали полковники и генералы. Уже через четверть часа Лафайет — нарядный, напудренный, надушенный — всходил на крыльцо, придерживая шпагу. В прихожей его встретил Луи де Ноайль, тоже при полном параде, и объяснил ему, в чём дело: в Мец приехал герцог Глостерский, совершающий путешествие по Европе с женой, дочерью-младенцем и многочисленной свитой; младшего брата английского короля надо как-то развлекать, поэтому полковник решил устроить ужин в его честь.
— Это всё, на что у моего братца достало фантазии, — саркастически добавил Луи.
Они поднялись по лестнице и прошли в бильярдную, наполненную приглушённым жужжанием голосов. Возле одного из столов стояла забавная пара: низкорослый князь де Пуа, которого младшие офицеры прозвали Покатигорошком, — в синем мундире с девятью золочёными пуговицами и эполетом с бахромой в виде клеверного листа, — против долговязого иностранца в красном мундире с желтым кантом, с фалдами до колен и с вышитой на левой стороне груди звездой Ордена Подвязки. Спрятав улыбку, молодые люди подошли к ним чётким шагом и разом поклонились, щёлкнув каблуками.
— Виконт де Ноайль, маркиз де Лафайет, — представил их Пуа.
Герцогу Глостерскому перевалило за тридцать. Лафайет был примерно одного с ним роста, а потому мог спокойно его рассмотреть: белобрысый, водянистые голубые глаза навыкате со светлыми ресницами, большой нос с горбинкой, сочные, слегка вывернутые губы и выдающийся вперед раздвоенный подбородок. Вид слегка глуповатый. Если бы не титул и не военный мундир, его можно было бы принять за простого немецкого парня. Однако он говорил по-французски, хотя и с довольно сильным акцентом. Это спасало положение, поскольку ни один из его собеседников не знал английского, разве что Покатигорошек держал про запас несколько простеньких фраз, да и те уже почти все выложил.
Дворецкий объявил, что ужин подан, и все прошли в столовую, где был накрыт стол на двадцать персон. Полковник сел рядом с высоким (во всех отношениях) гостем, а Лафайет с Ноайлем — напротив. Яркий свет люстр играл в хрустале «баккара» (изобретении епископа Меца) и в серебряных приборах. Лакеи наполнили бокалы мозельским, и князь де Пуа предложил первый тост: за короля Георга III. Выпили стоя. Герцог Глостерский тотчас поднял бокал за Людовика XVI. Выпили по второй.
Подали знаменитый лотарингский слоёный пирог с мясом, и все гости сосредоточенно занялись закуской. Лафайету стало скучно: он предвидел долгий и нудный ужин, лишённый своего главного украшения — оживлённой и занимательной беседы с интересными людьми. «Покатигорошек» тщился поддерживать разговор по мере своих скромных возможностей. Как долго его высочество собирается пробыть в Меце? Дней десять? О, тогда ему обязательно нужно посетить театр! И осмотреть собор! И… и… Возможно, его высочеству захочется присутствовать на учениях?
Это предложение заинтересовало герцога. Мешая французские и английские слова и щёлкая пальцами, когда не мог вспомнить нужного выражения, гость объяснил, что ему надо осваивать военное ремесло, поскольку весьма возможно, что брат доверит ему командование экспедиционным корпусом для подавления мятежа бостонских инсургентов.
Лафайет замер с вилкой в руке, не донеся до рта кусочек рыбного паштета.
— Бостонских инсургентов? — переспросил он. — Вы говорите о ваших американских колониях?
— О да! — живо откликнулся герцог. — Они… сожгли свои мосты — так можно сказать? Да, сожгли свои корабли. После сражения при Банкер-Хилле уже не осталось сомнений, что это война и что они будут сражаться до конца. У нас в Бостоне отличные генералы: Бургойн, Клинтон, Хау, — но король, мой брат, считает, что им может понадобиться подкрепление.
Пуа и Ноайль озадаченно переглянулись: им было совершенно невдомёк, о чём речь. Лафайет тоже ничего не понял, но у него загорелись глаза, как бывало на охоте, когда среди ровного бурого мха он замечал отпечаток волчьей лапы на влажной земле: главное — напасть на след и не потерять его! Маркиз взял на себя смелость спросить у его высочества: по какой же причине колонисты восстали против своего короля?
