Фоксу недавно исполнилось двадцать восемь лет; густые брови на его круглом лице словно нарисованы углём, брюшко вздулось апельсином под бежевым жилетом. С недавних пор он и его сторонники перестали одеваться как «макарони» — в шёлк и бархат попугайских оттенков, ленты, кружева, туфли на красном каблуке и высокие парики, снять с которых шляпу можно было только шпагой или тростью; теперь они предпочитали тёмно-синий и бежевый — цвета мундира Континентальной армии. Высокий, элегантный, но не изнеженный Фицпатрик, который числился лейтенантом в полку, хотя и не служил в нём, внешне был полной противоположностью своему другу. Ричард уже получил известность как поэт, среди друзей он блистал остроумием, но в палате общин предпочитал помалкивать, а вот Чарли не отказывал себе в удовольствии произнести там яркую, страстную речь, после которой на миг повисала неловкая тишина. Его наставником был Эдмунд Бёрк, поддержавший американских колонистов, как только они заявили о своих правах. «Население колоний — потомки англичан, а потому они привержены не просто к свободе, а к свободе согласно английским идеалам и принципам, — заявил Бёрк в одной речи, которую затем напечатали отдельной брошюрой. — Существуют связи, которые легче воздуха, но при этом прочнее стали. Дайте колониям придерживаться мысли о том, что их гражданские права связаны с вашим правлением, — и они примкнут к вам, уцепятся за вас так, что никакая сила на земле не оторвёт их. Но дайте им понять хоть один раз, что ваше правление — это одно, а их привилегии — это другое, что взаимной связи между двумя этими вещами не существует, — и цемент рассыпется, связь распадётся, всё закончится упадком и развалом… Рабство они могут получить от кого угодно, это как сорная трава, произрастающая на любой почве, — от Испании, от Пруссии. Но если вы ещё не утратили понимания ваших истинных интересов и своего природного достоинства, свободу они смогут получить только от вас». Фокс, переписывавшийся с Томасом Джефферсоном и встречавшийся с Бенджамином Франклином, не верил в возможность примирения; каждое известие о поражении англичан доставляло ему радость. Даже когда армию Вашингтона разбили на Лонг-Айленде, он не изменил своих убеждений, считая своим долгом поддерживать американцев; праздновавшие победу англичане были, по его мнению, достойны презрения: король-немец мечом гессенских наёмников крушит английские свободы, а они веселятся!
Лафайет с радостью сопровождал повсюду новых друзей, впитывая впечатления. Теперь ему было отчётливо видно, что французские англоманы копировали только оболочку: фраки, стеки, английские сады, конные скачки с жокеями, — не постигая сути: английские лорды вершили политику своей страны, тогда как французские вельможи могли быть только придворными. С другой стороны, у молодых английских аристократов всё было через край: дружеские попойки превращались в оргии, интрижки — в безудержный разврат, а карточная игра — в умопомрачение. Пирушки у графа д’Артуа подготовили Жильбера к английским застольям, но побывав однажды в клубе Аль-мака на Пэлл-Мэлл, где собирались сторонники вигов, он был просто ошеломлён. Воспалённые глаза, развязанные галстуки, щетина, проступившая на щеках, — многие проводили за карточным столом всю ночь, а то и сутки, проигрывая пять, десять, пятнадцать тысяч фунтов. Чарли Фокс, приходивший сюда с шестнадцати лет, за два года задолжал сто сорок тысяч; и этому человеку предлагали возглавить казначейство! Фицпатрик тоже был заядлым игроком; однажды кредиторы остановили его экипаж прямо посреди улицы, выпрягли лошадей и увели их в уплату долга. Лафайет, способный просто стоять и смотреть, не поддаваясь азарту, приводил его в изумление. И на авансы английских девиц Жильбер отвечал учтивостью и шутками, не пытаясь «сорвать цветок».
— Я женат, — пояснил он Ричарду.
— Ах, вот почему вы сбежали в Лондон!
Жильбер рассмеялся.
— Вовсе нет; мы с Адриенной ещё не успели наскучить друг другу.
— А я, наверное, никогда не женюсь. Меня привлекают только чужие жёны: они любят бескорыстно.
— Возможно, вы даёте им то, чего они лишены в супружестве, а для меня основой брака всегда была любовь.
— И всё же не знакомьте меня с вашей женой!
— Вы опасаетесь, что я вызову вас на дуэль?
— Она меня полюбит, если я убью вас?
Оба расхохотались.
Дни были заполнены до предела: Лафайет пару раз побывал на заседаниях парламента, хотя почти не понимал по-английски; его принимали во всех лондонских салонах и приглашали на придворные балы. Зато от предложения осмотреть порты и верфи маркиз отказался, не желая злоупотреблять доверием радушных хозяев.
В декабре прошлого года в Портсмуте и Бристоле вспыхнули пожары, которые больше напугали, чем навредили. Зажигательные снаряды могли подложить американские шпионы или их местные сторонники, испанцы или французы. В газетах печатали описание злоумышленника — «Джонни-маляра», которого несколько человек видели в Портсмуте незадолго до пожаров; за его поимку предлагали награду. Это был известный уголовник, вор и грабитель, в своё время сбежавший от правосудия в Америку. Ищейки с Боу-стрит вышли на его след в конце января, он сдался без сопротивления. Шестого марта в зал суда в Винчестерском замке набилось несколько сотен человек; заседание длилось целых семь часов, судья признался, что просто не в состоянии перечислить все злодеяния обвиняемого. «Джонни-маляра» на самом деле звали Джеймс Эткин. Четыре дня спустя его повесили в том самом портсмутском порту, который ему не удалось спалить (сгорел только канатный склад). С фрегата «Аретуза», стоявшего в доке на ремонте, срубили бизань-мачту, приспособив под виселицу — самую высокую во всей стране; посмотреть на казнь собралось двадцать тысяч человек. Когда Лафайет упомянул об Эткине в разговоре с Эдвардом Банкрофтом, тот вздрогнул, и Жильбер оценил это проявление человечности.
Банкрофт показался Лафайету типичным кабинетным учёным, осторожным педантом, обходящим острые углы. Сайлас Дин был его школьным учителем; уехав в Англию, Банкрофт написал книгу о флоре Гвинеи и получил докторскую степень в университете Абердина. Не имея ни богатых родственников, ни влиятельных покровителей, он сумел стать членом Лондонского медицинского общества и теперь дрожит за свою репутацию. Разве можно корить его за это? Ему ведь нужно заботиться о жене и детях! И всё же он не отказал в помощи Дину: присылает в Париж с дипломатической почтой копии свежих английских газет, памфлеты на злобу дня и длинные письма с анализом умонастроений в правительстве и обществе. Не бог весть что, конечно, но и эта информация важна, и за эту деятельность можно поплатиться добрым именем и даже личной свободой; понятно, что Банкрофт держался с французом настороже. Лафайет доставил ему письмо от Франклина о назначении секретарем Американской комиссии в Париже, с приказанием как можно скорее прибыть во Францию.
На посольской квартире Жильбера ждало письмо из Бордо, от Дюбуа-Мартена, который сообщал ему, что девица на всё согласна и с нетерпением ждёт его приезда. Лафайет подпрыгнул и заплясал по комнате. Дюбуа-Мартен был братом секретаря маршала де Бройля; в Бордо он отправился ещё в сентябре, чтобы подыскать там подходящее судно, и нашёл. «Красавица» уже повидала свет: родившись шесть лет назад как «Графиня де Ришмон», она совершила три путешествия на Антильские острова, после чего владелец продал её за двадцать пять тысяч ливров купцу, который переименовал её в «Добрую мать» и дважды отправил на Сан-Доминго. В феврале этого года она вновь сменила хозяина и имя, на сей раз на «Клари», но не смогла устоять перед деньгами и теперь готова принять Жильбера в свои объятия! Он назовёт ее «Виктория». Она обошлась ему недёшево — сто двенадцать тысяч ливров! Больше, чем годичная рента с его имений! Наверное, его сочли безумцем. Была, правда, ещё одна загвоздка: Лафайет всё ещё несовершеннолетний, поэтому задаток в двадцать шесть тысяч уплатил граф де Бройль, а шурин Дюбуа-Мартена добавил ещё три тысячи. Но ничего, он непременно рассчитается со всеми долгами! Жильбер поспешил к маркизу де Ноайлю, чтобы сообщить, что ему срочно нужно в Париж.
