Лафайет рассчитывал прибыть в Чарлстон тридцатого мая, но капитан сказал, что к этому дню они вряд ли доберутся даже до Форт-Рояля. Какой Форт-Рояль, зачем им Мартиника? Ну как же, сударь, все французские суда на пути в Америку непременно делают остановку на Антильских островах. Превосходно! Вы сами хотите завлечь нас в западню!.. Лебурсье стоял на своём:
— Капитан здесь я, сударь, и я должен привести эту посудину в порт целой и невредимой.
— А я владелец этой "посудины", и мой долг — доставить груз по назначению, приняв все меры к тому, чтобы экипаж избежал ареста и тюрьмы.
Вокруг них начали собираться матросы; Кальб, Моруа, Жима и другие офицеры становились за спиной у Лафайета, опасаясь, что капитан прикажет команде наброситься на пассажиров; всё-таки силы неравны — тридцать против шестнадцати. Но и команда, услышав о тюрьме, перешла на сторону маркиза. Капитану пришлось уступить: они пойдут в Южную Каролину без остановки…
"Не подумайте, будто я подвергаюсь реальной опасности благодаря тем занятиям, какие у меня будут, — продолжил письмо Лафайет. — Положение генерала всегда считалось патентом на бессмертие. Эта служба сильно отличается от той, какая ждала бы меня во Франции, полковником, например. В этом чине можно лишь давать советы… В доказательство того, что я Вас не обманываю, признаюсь, что в настоящий момент мы подвергаемся некоторой опасности, потому что на нас могут напасть английские корабли, а у моего нет средств для обороны. Но как только мы прибудем на место, я буду в полной безопасности. Вот видите, я говорю Вам всё, сердце моё, поэтому верьте мне и не тревожьтесь понапрасну. Не стану описывать Вам моё путешествие: здесь все дни похожи один на другой. Небо, вода, и завтра то же. Люди, строчащие целые тома о переезде через океан, должны быть страшными болтунами. Я столкнулся со встречными ветрами, как и любой другой, я проделал очень долгое путешествие, как и любой другой, я попадал в бури, я видел корабли, которые были для меня гораздо интереснее, чем для любого другого, — и что же? Я не заметил ничего такого, о чём стоило бы написать или о чём никто прежде не писал".
Тридцатое мая миновало десять дней назад, а вокруг простирался всё тот же унылый пейзаж. Дюбуа-Мартен играл в карты с шевалье Дюбюиссоном и Луи Девриньи; Лафайет упражнялся в английском, произнося вслух разные фразы и советуясь с Тернаном и Кальбом, штудировал военные трактаты, беседовал с матросами, которые уже бывали в Америке, но они, к сожалению, не ходили дальше Антильских островов. Писать письма родным и друзьям тоже было развлечением, но лишь до сумерек: из осторожности Лафайет запретил зажигать на судне огонь. По вечерам Кальб занимал всё общество своими рассказами, однако его воспоминания о североамериканских колониях были почти десятилетней давности, тогда как там всё могло круто измениться даже за те полтора месяца, что они провели в море…
Теперь над океаном с утра разливался зной, влажный воздух камнем придавливал грудь. Запасы воды были на исходе, её раздавали по глоточку трижды в день. В каюте стояла невыносимая духота, а палубу жгло безжалостное солнце. Лафайет — небритый, без галстука, с прилипшими к потному лбу волосами — стоял на носу, держась обеими 125 руками за леер, и с ненавистью смотрел на колыхающуюся грудь Атлантики.
— Взгляните-ка, сударь! — окликнул его матрос.
Лафайет посмотрел туда, куда он указывал рукой. С поверхности воды взлетала стая… птиц? — с серебристыми брюшками, парила в воздухе на распростертых крыльях, шлёпалась обратно и тотчас взмывала вверх, совершая новый стремительный прыжок.
— Летучие рыбы, сударь, — пояснил матрос. — Верно, земля уже недалеко.
Недалеко?.. Летучих рыб заметили все; матросы галдели: если бы косяк подошёл ближе, можно было бы изловить несколько штук, бывает, что бедолаги падают прямо на палубу, а уж вкусны — пальчики оближешь! Но косяк прошёл стороной. Зато после полудня возле мачт закружились настоящие птицы. А вечером, когда солнце зависло над горизонтом, дозорный закричал: "Земля!"
Вожделенная земля приближалась, в подзорную трубу уже можно было разглядеть песчаный берег, сосны и крошечные домики на пригорке. Что это за берег? Кто там живёт? Ответить на эти вопросы не мог никто, зато ни справа, ни слева, сколько бы Лафайет ни вглядывался в увеличительное стекло, не было видно ни одного корабля.
Закат догорал, когда "Виктория" бросила якорь и на воду спустили шлюпку. Туда сели восемь офицеров и четыре гребца. К берегу подошли уже в полной темноте; весло зацепило какой-то ящик, плавающий на поверхности; а вон ещё, и ещё… Что это? Какие-то ловушки?.. Садки для устриц, пояснил матрос родом из Бретани.
Справа в воде копошились люди.
— Неу! — крикнул им Кальб, выпрямившись в шлюпке во весь рост, и замахал руками. — Hello! Where are we?
[9]
Люди с шумом и брызгами выскочили из воды и бросились наутёк; на них были светлые набедренные повязки и более ничего, а тела чернели даже на фоне ночи. Негры!
Шлюпка ткнулась носом в песок. Велев гребцам оставаться подле неё, Лафайет, Кальб и остальные шестеро направились к домику с приветливо светившимися окнами. Дверь открылась, на порог вышел высокий мужчина с ружьём в руке.
— Who are you and what are you doin’ here?
[10] — прокричал он.
Лафайет выступил вперёд — так, чтобы на него падал свет из окна, — и произнёс заранее затверженную фразу:
— We are French officers and we are here to help you!
[11]
— French? — В наступившей тишине, нарушаемой лишь шорохом волн, был слышен стук нескольких сердец. — Vive la France!
[12]
14
Июньские ночи коротки, в половине десятого ещё полыхает закат. Банкрофт несколько раз прошёл по аллее, засаженной буксом, чтобы убедиться в отсутствии слежки, а затем быстрым движением достал из кармана бутылку с ниткой, обвязанной вокруг горлышка, и опустил ее в дыру между кустами, намотав нить на жёсткую ветку с мелкими кожистыми листьями. Теперь нужно пару часов посидеть в кафе среди довольно пёстрой публики — студентов, младших офицеров, кюре, тщеславных буржуа, — а потом вернуться, когда уже совсем стемнеет, и забрать бутылку с новой начинкой.
Жена привыкла к его ночным отлучкам по вторникам. Эдвард говорил ей, что ходит в клуб играть в карты. Ему "везло" — двести фунтов, полученные ещё в Лондоне от Пола Вентворта, он представил как выигрыш. Если Банкрофту удастся раздобыть информацию, которая так нужна министру торговли Уильяму Идену и лорду Саффолку, главе Северного департамента, вознаграждение увеличат до пятисот фунтов в год.
