Он проснулся по зову природной потребности. Обвёл взглядом комнату, не узнавая, потом всё вспомнил. Его одежда висела на стуле, под которым грустно свернулся единственный сапог, а вон и судно, но едва Жильбер сбросил ноги на пол и попытался встать, как вскрикнул от боли, а бинты окрасились свежей кровью. В комнату вошла старушка в чепце и переднике, с кувшином в руках; поставила кувшин на стол, притворила дверь, наклонилась за ночной посудиной и подошла к постели. Жильберу пришлось подчиниться ее бесцеремонности.
Лежать на спине было нудно, к тому же про него словно забыли. Слуга принёс обед из трактира и куда-то запропастился.
Ближе к вечеру дверь распахнулась, в комнату стремительно вошёл молодой светловолосый мужчина в тёмносинем мундире и большом белом переднике, забрызганном кровью, с медицинским несессером в руках. Жильбер узнал доктора Бенджамина Раша, главного хирурга Континентальной армии. Следом слуга Лафайета нёс таз с тёплой водой. Доктор был явно не в духе; схватил стул, со стуком поставил возле кровати, отбросил одеяло… Когда Жильбер, приподнявшись на локтях, увидел наконец свою рану — сочащуюся красным вспоротую плоть с грязнолиловыми краями, — его чуть не стошнило. Он закрыл глаза и откинулся на подушки. Но тотчас устыдился. Тоже мне, боевой офицер! При виде крови чуть не сомлел, как барышня! Хорошо, что слуга загородил его собой.
— Рана пустяковая, кость не задета, нерв тоже, — отрывисто говорил Раш, заново бинтуя омытую ногу. — Придётся полежать какое-то время. Отвоевались.
Доктор собрался уходить; Жильбер отчаянно метнул в него вопрос, точно гарпун:
— Мы ведь не сдадим Филадельфию, верно?
Раш резко обернулся, так что слуга с испуга плеснул на пол окровавленной водой.
— А кто же её удержит? — язвительно спросил Раш. — С позволения сказать, генерал Грин — этот подхалим, не способный действовать в одиночку? Пьяница Стерлинг — самовлюблённый, напыщенный лентяй? Хвастун Стивен, чья глупость может сравниться только с его трусостью? Или, может быть, Салливан — бездарный бумагомарака, полностью теряющий голову на поле боя?
Высказав всё, что накипело на душе, врач так же стремительно ушёл, оставив Жильбера в полнейшем смятении.
В сумерках к нему забежал Томас Конвей — ирландец, выросший во Франции, который приехал в Америку ещё в мае. Он объяснил Лафайету, что стало причиной поражения: дурак де Бор, получив приказ Салливана о передислокации, почему-то не пошёл напрямик, а сделал круг по лесу и вернулся на прежнее место, которое к тому времени уже заняли мэрилендцы. Заслышав голос британских пушек, задние запаниковали и выстрелили в передних, уложив три десятка своих, а потом вся дивизия обратилась в бегство перед английскими гвардейцами. Теперь старику грозит военный трибунал…
Едва за ним закрылась дверь, явились Дюбуа-Мартен, Девриньи и ещё несколько человек: они уезжают. Лафайет заволновался: во Францию? Пусть немного обождут, он напишет письмо жене. Ему подложили под спину подушки, принесли от хозяйки лист бумаги, чернила и толстую Библию, служившую подставкой. "Начну с того, что я чувствую себя хорошо, потому что хочу кончить тем, что вчера мы дрались по-настоящему и не оказались сильнее. — Бумага покрывалась торопливыми каракулями. — Наши американцы, стойко продержавшись довольно долго, в конце концов были обращены в бегство; я пытался их остановить, и господа англичане наградили меня пулей, слегка ранившей меня в ногу, но это пустяки, сердце моё, ни кость, ни нерв не задеты, я отделался тем, что некоторое время лежал на спине, что привело меня в дурное расположение духа. Надеюсь, сердце моё, Вы не встревожились; Вам, напротив, следует успокоиться, поскольку я теперь некоторое время не смогу участвовать в сражениях, поскольку намерен поберечь себя". Закончив, он запечатал письмо; офицеры ушли.
Какие счастливцы — они увидят её!
С момента их разлуки прошло семь месяцев, но стоило смежить веки, как Адриенна появлялась перед ним, он чувствовал тепло её кожи под своими губами, касался ладонью её мягких волос… Жильбер измучил расспросами Пулавского, когда тот вручил ему письмецо из дома двадцать дней назад, но без толку. Поляк весьма дурно говорил по-французски и мог лишь повторять, что его жена "трэ бэль"
[13].
В своём письме она намекнула, что Куаньи рвётся к нему сюда. Ах, если бы он и вправду приехал! Вот с кем Жильбер всласть наговорился бы и узнал наконец, стал ли он отцом во второй раз! Адриенна уже давно должна была родить. Неужели она не отправила ему никакой весточки через Франклина и Дина? Нет, наверняка отправила. Только корабль могли перехватить…
…Чувство собственной беспомощности угнетало; Лафайет пытался хоть в чём-то и кому-то быть полезным. После сражения у Брендивайна Пулавский получил звание бригадира и задачу от Вашингтона: создать американскую кавалерию, зато Кальб, Жима и Лаколомб всё ещё оставались без патентов, и Лафайет хлопотал за них, забрасывая письмами отца Джона Лоуренса, заседавшего в Конгрессе. Он ручается за этих офицеров, было бы непростительной ошибкой отправлять их восвояси, когда надвигается решающее сражение! Знаете ли вы, сколько времени нужно, чтобы подготовить кавалерийского офицера? Зачем же тогда разбрасываться кадровыми военными!
Вашингтона Жильбер не видал несколько дней. После неудачи при Брендивайне главнокомандующий отвёл войска за Скулкилл, чтобы, отгородившись от врага рекой, оборонять и столицу, и военные склады, однако, поколебавшись, вернулся назад. Погода испортилась, дул сильный северо-восточный ветер, дождь лил как из ведра… Шестнадцатого сентября Жильбер целый день провёл один, если не считать слуги и старухи, и начал беспокоиться. На следующее утро пришёл де Кальб; Лафайет просиял, однако барон принёс ему дурные вести.
Вчера на рассвете Пулавский, выехав на разведку, увидел "лобстеров" на главной дороге, у таверны "Белая лошадь", и вихрем помчался к Вашингтону: десять тысяч солдат всего в нескольких милях к югу! Задержать англичан отправили отряд Энтони Уэйна по прозвищу "Бешеный Тони"; около двух часов пополудни американцы схлестнулись с гессенскими егерями и чуть не захватили в плен их полковника, но тут подоспели основные силы англичан, и пенсильванцы обратились в бегство. В это время Вашингтон пытался выстроить свои войска в боевой порядок, потом всё же передумал и стал отводить их к северу. И тут разверзлись хляби небесные. Стрелять из мушкетов было нельзя: порох отсырел; англичане остановились, однако гессенцы ударили в штыки и захватили в плен три десятка человек. Тем всё и кончилось: американцы изготовились к бою, но не могли стрелять; англичане мастерили укрытия, чтобы спрятаться от дождя, но когда ливень прекратится, они возьмут Филадельфию, потому что с такими вояками её не удержать. Генерал Вашингтон, конечно, очень любезный человек, но как военачальник он слаб, медлителен, нерешителен и при этом самонадеян. Да, вот ещё что: Дюкудрэ утонул во время переправы через Скулкилл. Его лошадь свалилась с плоскодонки, адъютант тщетно пытался его спасти… А де Бор подал в отставку, не дожидаясь трибунала.
