Филадельфию сдадут… Неужели? Но это подтвердил и Гамильтон. Они с Жильбером легко подружились: ровесники, сироты, к тому же Александр, родившийся на Невисе, говорил по-французски. Вашингтон поручил ему реквизировать провиант, порох и прочие вещи, которые пригодятся армии на зимовке; судя по всему, нынешняя кампания окончена, и довольно бесславно. Впрочем, Лафайет может быть спокоен: его перевезут в надёжное место.
Ветер, нагнавший дождевые тучи, так же легко их разметал. Полная луна была похожа на серебряный экю со стёртым профилем; в её мертвенном свете суета на улицах казалась неестественной, потусторонней. Лафайет снова был словно во сне, только теперь угодил в настоящий кошмар, когда нельзя пошевелиться. Люди покидали свои дома, навьючившись пожитками; из Индепенденс-холла выносили запечатанные тюки с архивами и складывали на повозки; скрипели колёса, стучали подковы. Тротуары заполонили толпы; кто-то пытался пробиться верхом против течения; где-то вспыхивали ссоры и драки; мародёры уже шныряли по дворам; совсем рядом раздался женский визг…
Конгресс отправился на северо-восток, в Трентон, армия же вновь перешла Скулкилл, оставив в Честере Бешеного Тони. В ночной тиши громче раздавался треск и гул горящих мельниц — их поджигали Гамильтон и Генри Ли, чтобы не достались врагу. До Бристоля Лафайет плыл на плоскодонке по Делавэру вместе с конгрессменами; там их пути разошлись, но Генри Лоуренс, отец Джона, поехал с ним. Снова тряская повозка под тентом, колючая солома. К вечеру Жильбера привезли к большому двухэтажному дому из серого камня, с покатой крышей, и он узнал, что попал в Вифлеем — посёлок моравских братьев-миссионеров, о котором писал аббат де Рейналь…
В мирную обитель, где теперь разместился военный обоз, долетали жестокие вести. Ночью на лагерь Уэйна у таверны Генерала Паоли внезапно напали британцы и перекололи штыками почти весь отряд: их провёл через лес местный кузнец. Сам Бешеный Тони остался жив — к счастью ли? На следующий день после этой бойни в "Моравское солнце" приехали четырнадцать членов Конгресса и остановились на ночь; Лафайет слышал из своей комнаты отголоски шумных споров; Уэйн требовал расследования, чтобы восстановить своё доброе имя. Утром стало известно, что генерал Хау вновь обманул Вашингтона, оборонявшего переправы через Скулкилл: заставил отступить к северу, сделав вид, будто готовит обходной манёвр, а сам беспрепятственно переправился через реку, захватив три пушки. Снова начались склоки и взаимные обвинения; Лафайет страдал, когда при нём оскорбляли людей, достойных уважения; он старался примирить противников, ободряя одних, льстя другим, находя нужные слова и предлагая свою помощь. В его присутствии даже самые большие буяны сразу стихали; его искренность подкупала и обезоруживала. "Конечно, вас-то здесь все любят", — с обидой бросил ему один молодой офицер, так и не добившийся поста капитана в Континентальной армии. Вместо того чтоб обрадовать, эта фраза встревожила Лафайета. В самом деле, ведь так не бывает — чтобы тебя любили все. Это странно — не иметь врагов и завистников. Может быть, он просто о чём-то не догадывается? Но с другой стороны, он тоже всех любит: и генерала Вашингтона, этого в высшей степени достойного человека (он мечтал бы иметь такого отца!), и Гамильтона с Джоном Лоуренсом, которые ему как братья, и, разумеется, тех людей, которые поверили ему и приехали с ним сюда. И он будет делать всё от него зависящее, чтобы помочь им! Ведь ему самому ничего не нужно…
— Я слышал, с последней почтой пришло какое-то письмо для вас, — мельком обронил Томас Конвей уже на пороге.
Письмо?! Лафайет, полулежавший на постели, забылся и вскочил на ноги; в глазах потемнело, он чуть не грянулся об пол; бинты вновь окровавились. Хирург пощупал его разгорячённый лоб и хотел пустить ему кровь, но Жильбер не позволил. Письмо, письмо! Только это может его спасти! Долгожданная весточка от Адриенны!
Где оно сейчас и у кого? Конгрессмены на пути в Ланкастер, продвигаясь на запад. Почту они наверняка везут с собой. Она может быть у Морриса. Или у Ловелла, да, скорее всего, у него. Но где их искать? На какой дороге? Лучше послать кого-нибудь сразу в Ланкастер. Генри Лоуренс — очень милый человек, он не откажется помочь. Сурбадер де Жима как раз приехал из лагеря Вашингтона — вот и повод: передать Лоуренсу привет от сына. А отвезёт письмо Лаколомб, он ведь до сих пор не получил лейтенантского патента, хотя Конвей согласен взять его в свою бригаду.
Джон Лоуренс старше Жильбера всего на несколько месяцев; он учился в Женеве и говорит по-французски. Лоуренс-старший не хотел, чтобы он вступил в армию: его мучит предчувствие, что сын погибнет в бою. Когда тринадцать колоний провозгласили свою независимость, Джон находился в Англии; уехать сразу ему помешало пикантное обстоятельство: он соблазнил девушку, дочь близкого друга своего отца. Ему пришлось тайно жениться на ней, дождаться, пока она разрешится от бремени, а уж потом отплыть в свой родной Чарлстон. Выходит, Джона тоже ждут за океаном жена и дочь, но он очень редко вспоминает о них, тогда как Жильбер…
Господи, как тягостно ждать, когда нечем себя занять, отвлечь от чёрных мыслей!
Впрочем, стыдно раскисать: другим сейчас ещё хуже. Например, у Дина умерла жена (её сын от первого брака командует бригадой в Континентальной армии), а Сайлас должен оставаться во Франции. Больной Вальфор застрял в Солсбери без денег. В Америке всё страшно дорого, Вальфор уже давно живёт в долг; его не отпускают с постоялого двора, пока не расплатится. Нужно написать Генри Лоуренсу ещё одно письмо, чтобы он принял меры.
Хотя у Конгресса полно других забот. Англичане вступили в Филадельфию. Толпа из женщин и детей приветствовала генерала Корнуоллиса, бросая ему цветы! Всего месяц назад точно так же приветствовали Вашингтона, когда армия маршировала через весь город; Лафайет ехал рядом с главнокомандующим, позади Гамильтон с Лоуренсом… Но разве этим людям оставили выбор? Они просто хотят жить! Надо написать обо всём Адриенне.
"Я должен преподать Вам урок как жене американского генерала. Вам скажут: "Их разбили". Вы ответите: "Это правда, но из двух армий, равных по численности и сражающихся на равнине, опытные солдаты всегда имеют превосходство над новичками; кстати, они имели удовольствие убить больше врагов, чем потеряли сами". На это возразят: "Это всё очень хорошо, но Филадельфия — столица Америки, символ свободы, — взята". Вы вежливо скажете: "Вы дураки. Филадельфия — унылый город, открытый всем ветрам, порт которого уже не действует, прославленный, уж я не знаю почему, тем, что там заседал Конгресс; вот что такое этот пресловутый город, который, кстати, мы рано или поздно заберём у них назад". Если они продолжат донимать Вас вопросами, пошлите их по адресу, который Вам подскажет виконт де Ноайль, потому что я не хочу тратить время на разговоры о политике.".
Жильбер представил себе их гостиную: Адриенна сидит в своём любимом гобеленовом кресле со сценками из басен Лафонтена и читает вслух письмо; Ноайль с Луизой устроились на диване и весело смеются; Куаньи, улыбаясь, стоит у окна; госпожа д’Айен сидит за пяльцами. В камине горит огонь; на полке и на столике — осенние цветы: астры, хризантемы… Лафайет вдруг вообразил себя заглядывающим в окно — он видит их, а они его нет… Им хорошо друг с другом, они даже не подозревают, как он несчастен и одинок… Он сам виноват: зачем его сюда понесло? Поделом ему. Пусть лежит теперь один в опостылевшей комнате. Когда он снова увидит родных? "Виктория", доставившая его в Америку, затонула вместе с грузом риса, предназначенного для Сан-Доминго. Сто двенадцать тысяч ливров покоятся на дне реки Чарлстон. И разве дело только в деньгах… "Если у меня есть сын, я велю ему как следует изучить своё сердце: вдруг сердце у него нежное, тогда, если у него будет жена, которую он полюбит, как я люблю Вас, пусть остерегается поддаваться порывам, способным удалить его от предмета его чувств, чтобы после не мучиться от тревоги".
