…Прятаться в погребе было больше не нужно. В доме кое-как навели порядок, заколотив щели досками, посыпав опилками пол… Стёкла в окнах выбиты; обычно Фредерика закрывала ставни, чтобы не впустить внутрь ледяное дыханье зимы, но сегодня — последний день, уже всё равно: ставни сняты, она стоит у окна и смотрит, как армия идёт сдаваться в плен, — под флейты и барабаны, с развёрнутыми знамёнами.
Американские войска выстроились в поле за околицей. Как только британская колонна показалась на дороге, генерал Гейтс отдал приказ, переданный его адъютантами ротным командирам: "Кругом!", а сам сел в карету и задёрнул занавески. У позора войск его величества не должно быть свидетелей. Когда всё оружие было сложено в кучу, а военная музыка смолкла, Гейтс вышел; Бургойн вручил ему свою шпагу и склонил голову; Гейтс отдал её обратно.
Коляска медленно ехала через американский лагерь; на козлах сидел американский солдат. Сердце в груди Фредерики бешено стучало, она боялась поднять глаза и только крепче прижимала к себе детей. Сейчас на них посыпятся оскорбления, будут показывать пальцем…
— Гляди-гляди! — услышала она и втянула голову в плечи. — Какие славные девчушки!
Солдаты подходили, улыбались; некоторые протягивали сухари или кусочки сахара; Фредерика не отказывалась и благодарила. От палаток к ней быстро шёл высокий офицер средних лет, с внешностью и осанкой дворянина. Он стал вынимать девочек из коляски, целуя и обнимая каждую, а затем подал руку их матери, чтобы помочь ей сойти.
— Вы дрожите, — сказал он мягко, — не бойтесь ничего.
— Нет, что вы, — тонким голосом отвечала Фредерика, — вы так добры к моим детям, мне совсем не страшно.
Они вошли в палатку; там были генералы Бургойн и Филлипс, а это, надо полагать, генерал Гейтс; Ридезеля нет; сердце словно упало в колодец.
— Забудьте все ваши страхи, вашим мучениям пришёл конец, — сказал ей Бургойн.
— Я не стану тревожиться, раз командир спокоен.
Вошёл Ридезель. Фредерика чуть не бросилась ему на шею, но сдержалась и лишь смотрела со счастливой улыбкой, как он целует дочек, которые ласкаются к нему. Только теперь она заметила, что в палатке накрыт стол; генерал Гейтс пригласил своих гостей разделить с ним трапезу.
Подбирать темы для разговора оказалось трудно. Фредерика пыталась вспомнить что-нибудь забавное. Вот в Лондоне, например, её приняли за француженку из-за покроя её платья, и уличные мальчишки принялись кидать в неё грязью! А когда они сошли на берег в Квебеке, возница-француз всю дорогу разговаривал с лошадьми: "Вперёд, мой принц, ради генерала! Fi, Madame!" Последнее баронесса приняла на свой счёт, тогда он объяснил, что это лошадь, негодница, выделывает свои фокусы… Мужчины улыбались, поощряя её рассказывать ещё.
В конце обеда офицер, который помог ей выйти из коляски, пригласил их всех погостить у него в Олбани; жена и дочери будут рады. Фредерика застыла с салфеткой у рта: она уже знала, что этот человек — генерал Филип Скайлер. Бургойн тоже казался смущён:
— Мы нанесли вам такой урон, а вы столь добры к нам, — выдавил он из себя.
— Мои убытки — капля в море несчастий моих соотечественников, — ответил Скайлер, совсем не рисуясь.
17
Со времени ранения Жильбера прошло уже три недели. Во время очередной перевязки хирург восхитился тем, как быстро заживает рана: взгляните, что за красота! Наученный горьким опытом, Лафайет и не подумал смотреть: что там может быть красивого? Грязь и мерзость. Зато теперь ему разрешили вставать, и он каждый день ковылял по комнате, опираясь на плечо своей любезной сиделки Лайзы Беккель, и писал письма, сидя за столом.
Ах, если бы он мог орудовать не только пером, но и шпагой! Крылатая слава, за которой Жильбер устремился сюда, держала свой венок над другими. Конечно, сражение при Джермантауне славным не назовёшь, однако англичане явно не ожидали, что американцы, получившие "урок" при Брендивайне, попросят ещё. Говорят, что Джон Лоуренс проявил чудеса храбрости, а Томас Конвей теперь кумир всей армии. Про сам бой Жильбер слышал самые противоречивые вещи, поняв лишь то, что тяжёлые потери были вызваны очередной роковой ошибкой — стрельбой по своим. Но разве могло быть иначе, если полк из Нью-Джерси вынужденно обрядили в красные мундиры, захваченные у англичан? Попробуй отличи своих от чужих в тумане и густом дыму. А ведь из Франции прислали огромный груз обмундирования, предназначенный именно для армии генерала Вашингтона! Где оно? Неужели и в этой стране процветает воровство? А застигнуть англичан врасплох не удалось, потому что их предупредил кто-то из местных. Пора уже расставаться с иллюзиями: свободы желают далеко не все американцы. За два года лишений и неурядиц люди стосковались по спокойной жизни и порядку, они думают, что, если вернуть всё как было, станет лучше…
Но генерал Вашингтон не сдаётся. Армия отошла на восток, в Товаменсин, дразня генерала Хау; там похоронили Фрэнсиса Нэша, израненного при Джермантауне. А восемнадцатого октября главнокомандующий приказал дать салют из тринадцати залпов: ему сообщили о победе при Саратоге генерала Гейтса, захватившего в плен всю армию генерала Бургойна — почти шесть тысяч солдат. Потерянная армия — это не шутки! Франция просто обязана вступить в войну и добить своего заклятого врага!
Хау вернулся в Филадельфию, и Вашингтон послал Гамильтона к Гейтсу за подкреплением: раз британцы не хотят нападать на нас, мы нападём на них. Лагерь переносят ещё на пять миль ближе к бывшей столице. Хватит уже строить из себя калеку! Пусть рана затянулась не до конца, Жильбер кое-как может ходить и вполне способен держаться в седле. Его место — подле главнокомандующего! Вот только прежде нужно непременно отыскать второй пакет, прибывший из Франции. Почтмейстер в Филадельфии говорил о нём двум офицерам; лишь бы его не перехватили господа англичане, иначе придётся узнавать новости о своей семье из лондонских газет! Впрочем, позже этот пакет вроде бы видели на почте в Ланкастере… Надо ещё раз написать Генри Лоуренсу в Йорк и заодно напомнить о Вальфоре, который уже на пути туда. Бедняга столько всего натерпелся, что теперь просто хочет уехать.
Джон Лоуренс тоже ранен, но не покинул лагерь! Ах, что должны там думать о Лафайете, прохлаждающемся среди хорошеньких сиделок… В последние дни в порты зашли несколько французских кораблей; Лафайет посылал узнать — писем нет… Какой ужасной муке он подвергает сам себя, раз за разом даря себе надежду, чтобы расстаться с ней!
Томас Конвей заглянул к нему по пути в Йорк. Он хочет хлопотать в Конгрессе о чине генерал-майора, тогда во Франции он сможет претендовать на звание бригадира. Лафайет совершенно уверен, что полковник заслуживает повышения, но почему он хочет уехать? Тонкие губы ирландца скривились в ироничной усмешке: вы разве не видите, как здесь относятся к иностранцам? Заслуги, таланты ничего не значат, радеют только своим. Здесь уже вряд ли удастся совершить нечто стоящее, но у него есть одна идея… Впрочем, ему это не по плечу: у него нет таких связей и возможностей, как у господина маркиза.
