Нет, Лафайет не может уехать сейчас, когда кампания принимает совсем другой оборот. Со дня на день прибудут английские комиссары для переговоров, а он сам ожидает индейских вождей. Скорее бы из Франции прислали полномочного посла. Лишь бы в Версале не вздумали назначить на эту должность его самого: он вовсе не готов отказаться от военной карьеры ради дипломатической. Надо отправить Ноайлю соболезнования… Адриенне он напишет позже; он только что отдал Фицпатрику письмо, где просит её поцеловать обеих дочерей… Бедная Генриетта!..
* * *
Огоньки свечей в низко висящих люстрах метались от сквозняков, оживляя бегущими тенями гобелены с изображением Великой Армады. Мокрый апрельский снег облепил перемычки арочных окон под высокими сводчатыми потолками палаты лордов. Голос герцога Ричмонда звучал отрывисто и резко:
— Американцев нельзя победить: они уже независимы, здравый смысл требует признать этот факт! Предлагаю обратиться к его величеству с нижайшей просьбой отправить правительство в отставку и отозвать армию и флот из возмутившихся провинций.
Закончив, он бросил взгляд в сторону лорда Веймута, представлявшего правительство, и сел, взмахнув полами красной мантии. По залу пробежал шорох: семидесятилетний лорд Чатем поднялся, опираясь на костыли.
Его узкое лицо было смертельно бледно; длинный парик надвинут на потухшие глаза; орлиный нос принял восковой оттенок; с запавших висков стекали тонкие струйки пота. Восемнадцатилетний Уильям Питт-младший заботливо поддерживал отца слева; его младший брат Джеймс тоже был здесь. Почувствовав, что сейчас произойдёт нечто важное, пэры начали вставать со своих мест. Раздался гулкий стук: это упал один костыль. Лорд Чатем воздел правую руку к небесам и заговорил слабым голосом, с трудом выталкивая слова еле ворочающимся языком:
— Милорды, я рад, что ещё не сошёл в могилу и могу возвысить свой голос против расчленения нашего древнего и благородного королевства! Я немощен и не могу помочь своей стране в годину опасности, но пока я в твёрдой памяти, милорды, я никогда не соглашусь лишить королевского отпрыска Брауншвейгского дома его великого наследства. Его величество наследовал трон империи, чья территория была так же велика, как безупречна её репутация. Так неужели мы запятнаем честь нашей нации бесславным отказом от её прав и законных владений? Неужели великое королевство, пережившее набеги датчан, вторжения шотландцев, нормандское завоевание и подвергавшееся угрозе со стороны испанской Армады, ныне склонит свою голову перед домом Бурбонов? Тогда, милорды, это уже не та нация, какой она была! Неужели народ, который семнадцать лет назад был грозой всего мира, ныне пал так низко, что говорит своему заклятому врагу: возьми всё, что у меня есть, только оставь меня в покое? Это невозможно! Милорды, нет ничего хуже отчаяния. Сделаем же последнее усилие, и если нам суждено погибнуть, погибнем как муж…
Лорд Чатем схватился за сердце и упал навзничь. К нему бросились со всех сторон, пытаясь привести в чувство, но он оставался недвижим; его подняли и перенесли в соседнюю комнату; доктор Броклсби пощупал его пульс, поднёс к носу пузырёк с солями… Голубые веки затрепетали; Чатем раскрыл глаза, увидел встревоженные лица вокруг. "Я встану у них на пути", — выговорил он хрипло, словно продолжая свою речь.
Его отвезли домой, раздели, обтёрли тёплой водой с уксусом, уложили в постель. Уильям отпустил слугу и остался подле отца; лорд Чатем велел ему прочесть из Гомера, о смерти Гектора. Во время чтения дверь распахнулась: в спальню ворвался Джон, старший сын графа. На нём был красно-зелёный мундир Дорсетширского пехотного полка; посыльный из парламента разыскал его в порту — лейтенант Питт должен был отправляться в Гибралтар…
— Оставь своего умирающего отца; ступай защищать своё отечество, — прошелестел лорд Чатем. Джон опустился на одно колено, поцеловал его холодную руку, потом встал и вышел, не оглянувшись.
22
— Он здесь! Он приехал!
Адриенна влетела в распахнутые объятия Жильбера, точно ласточка в гнездо. Как долго она этого ждала: его щека у её виска, его руки обхватывают её ласковыми доспехами; она ловит его губы своими; все смотрят — ну и пусть смотрят. "Не отпущу", — шепчет она.
— Я ещё так вам надоем, что вы сами прогоните меня, — шепчет он в ответ, сильнее прижимая её к себе. — Его суровое величество посадил меня под домашний арест, так что вы десять дней будете моей тюремщицей, а я — вашим узником.
— Да здравствует король!
Оба тихо смеются, не размыкая объятий. Но вот его руки ослабевают, а взгляд устремляется в другую сторону. Адриенна обернулась: вошла няня, держа на руках белокурую кудрявую девочку в пышном розовом платьице с лиловыми лентами. Лафайет чинно приблизился к ней и поклонился.
— Так это вы — знаменитая мадемуазель Анастасия? Позвольте представиться: я ваш папа.
Малышка потянулась к нему, и Жильбер осторожно взял её на руки. Все с умилением смотрели, как она сосредоточенно откручивает золочёную пуговицу на его мундире.
— Я думал, что моё сердце целиком принадлежит вам, — сказал Жильбер, обращаясь к Адриенне, — но теперь вижу, что мне придётся делить его между двумя дамами. Надеюсь, вы не ревнуете?
Особняк Ноайлей сделался самой посещаемой тюрьмой в Париже: во двор то и дело въезжали экипажи, все желали увидеть юного героя Нового Света — "мудрого в совете, храброго на поле битвы, терпеливого среди тягот войны", как было написано в послании Конгресса королю Франции и Наварры Людовику XVI — "великому, верному и дорогому союзнику и другу" американского народа. Родные, друзья, знакомые, знакомые знакомых — все жаждали рассказов и засыпали Жильбера новостями. Он узнал, что у него есть новорождённая племянница Адриенна, что в начале лета его годовалая кузина Лора де Сегюр получит братца или сестрицу, а сам Жильбер в конце осени — ещё одного свояка: к Клотильде посватался маркиз дю Рур. Луи де Ноайль почти весь прошлый год провёл в Нормандии и Бретани как помощник квартирмейстера; ходят слухи, что правительство собирается высадить в Англии десант, но это страшная тайна; теперь же полк, в котором служит Ноайль, отправляется на Сан-Доминго. Королева наконец-то родила: в декабре на свет появилась "Мадам Руаяль" — принцесса Мария-Тереза. Жильбер улыбнулся Адриенне: и у его величества первенец — девочка! Сегюр рассказал ему подробности о смерти Вольтера, которая потрясла его гораздо больше, чем кончина Руссо, случившаяся пять недель спустя, хотя автору "Эмиля" было всего шестьдесят шесть лет. Вольтер, предсказавший Филиппу счастливую судьбу в литературе, если только он бросит сочинять стихи, скончался через два месяца после своего триумфа в "Комеди-Франсез". Из опасений, что великому насмешнику откажут в христианском погребении, маркиз де Виллетт и аббат Миньо решили посадить покойника в карету, будто он ещё жив, и вывезти в аббатство Сельер, чтобы похоронить. Аптекарь Митуар набальзамировал тело, вынув из него прежде сердце и мозг. Сердце Виллетт отвёз в Ферне, выкупив дом Вольтера, где тот провёл двадцать лет своей жизни, и превратил его спальню в святилище, а мозг в стеклянной банке выставлен в аптеке для привлечения покупателей! Довольно грубая шутка судьбы…
