После ужина мужчины поднимались в кабинет. Зеркала над камином и между окнами раздвигали пространство, классически простая мебель из красного дерева, без всякой версальской вычурности, выдавала жилище республиканца. Лафайет заказал внуку Франклина копию Декларации независимости, чтобы повесить её в золочёной рамке над письменным столом и перечитывать в часы уныния для поднятия духа.
Однажды, выбежав из дома с книгой для Джея (ему предстояло посольство в Испанию), Жильбер перехватил обрывок разговора уезжавших гостей. "Француженка души не чает в своём муже! Поразительно!" — сказала миссис Адамс. Жильбер улыбнулся про себя, поняв, что они говорят об Адриенне. Ах, как живучи стереотипы! Хотя, если подумать, миссис Адамс не так уж неправа. Она уже успела повидать версальское общество и сравнить его с американским. Да, в самом деле… Лафайет стал припоминать, какая ещё француженка была бы влюблена в своего мужа, — ему приходили на ум только сёстры Адриенны. Луиза обожает Ноайля, Клотильда всё еще скорбит о своей утрате, Полина в мае вышла замуж за капитана Монтагю и счастлива… И госпожа д’Айен — она ведь тоже любит герцога. А её сестра — Сегюра… Все эти дамы в театрах, на балах и маскарадах, посылавшие ему улыбки и лукавые взгляды, вряд ли вспомнят, когда в последний раз делили своё ложе с мужем. Достоин ли он этой любви?.. С Аглаей он порвал окончательно, а Диана… Нет, ему не в чем себя упрекнуть! Возможно, они с Адриенной действительно сделались настоящими американцами — они верны и честны друг с другом.
Самостоятельная жизнь, однако, требовала немалых денег. Покупка дома с садом обошлась в сто пятьдесят тысяч ливров, еще пятьдесят тысяч ушло на меблировку, столько же — на лошадей и экипажи. Столовое серебро и бельё, дрова и свечи, одежда, ложи в Опере и "Комеди-Франсез", книги для библиотеки, прививки от оспы для детей, жалованье слугам… Весной Лафайет впервые за последние десять лет вернулся в родную Овернь, чтобы представить наконец Адриенну и детей тётушке де Шаваньяк (тётушка дю Мотье его не дождалась), сдержать слово, данное индейцу, и продать несколько имений: нужно ведь было платить и старые долги.
Впрочем, дела его шли не так уж плохо: земли приносили стабильный доход, так что, за вычетом всех издержек, к концу этого года у него ещё оставалось около двадцати тысяч ливров. Тем лучше: значит, все планы в силе, и следующей весной он вновь отправится в Америку.
Жильберу нужно непременно повидать генерала Вашингтона, рассказать ему о месмеризме и воздухоплавании, а главное — о своём новом проекте. Завоевание независимости — лишь первая победа в борьбе за свободу, теперь необходимо сделать следующий шаг — покончить с рабством. Конечно, цепи не перерубить одним ударом, однако нужно с чего-то начинать, и он, Жильбер, подаст пример. Он купит плантацию во Гвиане, из которой наконец-то изгнали англичан, и отпустит невольников на свободу. Они смогут выбирать: уехать или остаться, переменить свою жизнь или работать по-прежнему, но уже как вольные землепашцы, обрабатывая свой участок земли и питаясь от своих трудов, а хозяину, то есть Лафайету, выплачивая только арендную плату. Надсмотрщики будут больше не нужны, с телесными наказаниями он покончит! Конечно, в первое время придётся взять на себя организацию труда и сбыт урожая: глупо ожидать от забитых, неграмотных людей, что они в одночасье превратятся из рабочего скота в фермеров и коммерсантов. Нужно будет самому устроить школу, больницу, платить агроному и управляющему. Но всё это временно, и когда соседи поймут, что арендаторы выгоднее рабов, поступь Свободы будет уже не остановить!
* * *
Путаясь в полах длинной шубы, Кретьен Гильом де Мальзерб шёл через площадь Дофин к Новому мосту, намереваясь с утра пораньше посетить узников Шатле и выслушать их истории: вполне возможно, что среди них есть невинные люди, ведь тайные письма, с помощью которых влиятельные завистники сводят счёты, так никто и не отменил. Почти пятнадцать лет Мальзерб борется с этим произволом, равно как и с прочими злоупотреблениями системы, призванной вершить правосудие, но на самом деле творящей несправедливость. Какие надежды он возлагал на молодого короля — доброго, просвещённого, широких взглядов! Но когда его другу Тюрго пришлось уйти в отставку, Мальзерб поступил так же, сложив с себя обязанности министра двора. Завсегдатаев салона Жюли де Леспинас расстроило это решение; Мальзербу говорили, что они с Тюрго — единственные честные и неподкупные люди во всём правительстве. Возможно, что поступок, казавшийся ему храбрым вызовом системе, на самом деле был трусливым бегством от забот, но время вспять не повернуть. Тюрго два года как в могиле. Зато Мальзерб, не входя в правительство, может теперь говорить королю горькую правду.
Дела королевства находятся в угрожающем состоянии. Медлить и выжидать далее нельзя; если сегодня же не принять строгих мер экономии, не обуздать спекулянтов, не окоротить мздоимцев и сутяг, собирающиеся на горизонте облачка превратятся в грозовые тучи и разразится такая буря, какой будет не унять всей королевской властью. То, что государю представляют мелкими просчётами, грозит обернуться непоправимой бедой, причём не только для Франции, но и для него самого…
Вот и Новый мост, надёжно удерживающий лодку острова Сите на причале между берегами Сены. Напротив статуи доброго короля Генриха народ слепил снежную фигуру ростом с двухэтажный дом, придав ей сходство с Людовиком XVI. На постаменте ещё можно прочитать надпись: "Нас согревает любовь к нему". Это было сделано в благодарность за бесплатные дрова для замерзавшего народа. На голову снежному королю водрузили венок из искусственных цветов; у статуи стало модно назначать свидания. Мальзерб остановился, чтобы ещё раз взглянуть на неё. Портрет получился поразительным: тот же крупный нос, чуть выступающая нижняя губа, двойной подбородок, благодушное выражение лица… По мосту загрохотала телега, лошадь оскальзывалась на льду. Мальзерб, всё ещё смотревший на скульптуру, вздрогнул: голова покачнулась и отвалилась, точно отрубленная; ударившись о мостовую, она превратилась в бесформенную кучу снега. Возле кучи остановился водонос, наклонился за венком, подумал, оборвал цветы, разогнул обод и приспособил его под коромысло.
Вечером Мальзерб сел за письменный стол и раскрыл дневник. Ему хотелось непременно написать о происшествии на мосту, которое так сильно потрясло его этим утром. Обмакнув перо в чернильницу, он вывел дату: 21 января 1784 года…
