– Мэдди, осторожнее в прыжке! Ты отклоняешься! – закричала она в микрофон на воротнике.
Когда она снова обернулась, Лукаса уже не было.
* * *
«Люк, осторожнее в прыжке!» Голос Джона Мак-Коли отчетливо звучал в воспоминаниях Пинки. Конечно, их тренер покрикивал не только на Лукаса, но и на нее, на Донну и вообще на всех в их команде. Он делал это в той же манере и тем же тоном, как теперь сама Пинки гоняла своих девочек: в конце концов, где еще бы она этому научилась? Конечно, старина Джон делал это не со зла. Напротив, его советы чаще всего были полезны.
Пинки вздохнула. Трудно было удержаться от приступа сентиментального трепета, столько лет спустя видя Лукаса в шаге от плазменной трассы. Все проносилось перед глазами – старые похороненные воспоминания, потускневшие, как стереофото в коробке у нее дома.
Их старый клуб, подсобка рядом с раздевалкой, куда Джон Мак-Коли загонял их после тренировки и с сочными комментариями показывал записи их спусков… их любимое логово, исчезнувшее вместе со старой трассой после установки новой. Повсюду разбросаны куртки, полотенца и сумки, в углу валяется груда старого спортивного инвентаря, у стены выстроились световые эмиттеры, используемые для разметки в слаломе, и над всем этим витает вековой запах пыли и пота. Джон Мак-Коли стоит у настенного дисплея, такого же древнего, как и все остальное, и отмечает в таблице их время за тот день. Так как в ней зафиксировано и время с предыдущих тренировок, для чтения нотаций у него имеются веские причины.
В памяти всплыло его лицо: загорелое, мужественное, состоящее будто из одних мускулов и острых углов – и, как положено, с ямочками на щеках и веером морщинок в уголках голубых глаз. Джону было под сорок, что в те времена казалось Пинки весьма преклонным возрастом. Она считала, но, вероятно, ошибочно, что Джон Мак-Коли выглядит как потрепанный ветром морской волк в отставке, однако на Земле было так мало морских волков, что ей не с кем было сравнивать. На лице спортсмена также была неизменная самоуверенная улыбка, энергичное выражение, неукротимый оптимизм – и еще одно необходимое условие, без которого все это представление было бы неполным: идеальные, блестящие белые зубы. Зубы – это, конечно, мелочь, но весьма существенная. Человек с желтыми зубами никогда не выглядит достаточно энергичным.
Пинки уважала Джона, но что касается Лукаса… Боже, что же он ответил, когда она спросила его напрямую? «Я, конечно, тоже уважаю Джона. Он настоящий профи. Разбирается в том, что делает». Ответ был безупречным, насквозь корректным. Но вот дальше он добавил еще кое-что, какое-то не слишком уважительное замечание, что же там было?.. «Меня устроит, если мы с ним не будем вступать в идеологические споры, чего не так уж трудно придерживаться». Да. Пинки помнила это до сих пор, так как тогда обдумывала эти слова в течение нескольких дней.
После того как Лукас ни с того ни с сего ушел.
Пинки закрыла глаза. Яркая улыбка Джона гаснет. Неожиданно вечно энергичное лицо наполняется смущением и неуверенностью, будто не может выбрать, принять ему выражение понимающего сожаления или непонимающего удивления.
– Жаль, Люк, очень жаль! Вот так бросить! Может, еще поразмыслишь, а?
– Я уже решил, Джон. Размышлял я достаточно долго. Теперь лишь сообщаю, к какому заключению пришел.
– Но… вот так внезапно… – Джон Мак-Коли качает головой. – Если бы я тебя не знал, Люк! Если бы не видел, как ты пашешь! Ты никогда на тренировках не прохлаждался. Я все думал, ты точно знаешь, чего хочешь, и что это – лыжный спорт. Ты ведь не собираешься сказать, что тебя вот так просто покинула твоя мечта!
Лукас только пожимает плечами.
– Неожиданный сбой идеализма может случиться с каждым.
– Что за чушь? Ты ведь любишь лыжи! Будешь скучать!
Едва заметное колебание Лукаса.
– Ты, конечно, прав, Джон, – вдруг признается он с обезоруживающей искренностью, но в то же время без тени нерешительности. – Я люблю лыжи. Жаль, что перестану ездить на гонки. Но это просто не имеет смысла.
Джон всплеснул руками.
– Как это не имеет смысла?! Что за глупости? Это… это просто…
Он не находит слов. И тут его озаряет. Он наклоняется к Лукасу и понижает голос:
– Люк, что случилось? Тебя кто-то обидел? У вас тут… недопонимания какие-нибудь?
Лукас бросает взгляд на дверь. Пинки невольно пятится.
Это ей помнилось четко – как она ворвалась в подсобку, хотя должна была в это время в спортзале крутить педали на тренажере. Лукас, конечно, выбрал для разговора момент, когда никого не будет, но Пинки, конечно, именно тогда же забыла в подсобке бутылку с водой. И вот она стояла в дверях, зажатая между свойственными ей Сциллой и Харибдой – то есть между отчаянным смущением и необузданным любопытством.
Дрожащие «извините» и «простите», заикающиеся объяснения… но Лукас лишь равнодушно махнет рукой, тем самым моментально обрывая ее заикание.
– Можешь зайти, Пинки, никаких тайн, – бросает он через плечо и больше ее не замечает.
Пинки не видит его лица, но спины уже достаточно: каждый ее миллиметр источает уверенность в себе, замкнутость, сдержанность. А Джон в то же время совершенно не в себе. Его взгляд беспомощно блуждает от одного к другому. Было заметно, что ему хотелось выгнать Пинки. Он не может смириться с мыслью, что Лукас с непринужденной естественностью взял все в свои руки и небрежно решил все за него, но изменить это не посмеет.
Не посмеет изменить!
Невероятно. Вдруг Пинки понимает, что Лукас впустил ее намеренно – он воспользовался возможностью продемонстрировать свой авторитет. Произошла смена ролей. Трогательная сцена из пьесы «Непонятый парень и понимающий тренер», к которой готовился Джон, не имела шансов на представление, поскольку Лукас ничего подобного не допустит.
– Я попробую объяснить, Джон, – говорит Лукас, будто читая лекцию перед аудиторией, и подходит к экрану на стене. – Ожидается, что время будет отличаться на тренировках, где это не слишком важно, и на соревнованиях, где это решающий фактор. Однако стресс влияет на всех по-разному. Взять, например, Ника. Пинки. И меня.
Пинки как мышь крадется вдоль стены и косится на экран.
– Ник далеко не ас, но в каждой гонке бьет свой собственный рекорд, – объясняет Лукас. – Ему помогает подобная атмосфера. И противоположный случай, гораздо более распространенный: Пинки стоит на лыжах увереннее всех наших девочек, может, даже лучше Донны, но едва предстоит нечто серьезное, Пинки выходит из себя. И распространяется это практически на всех.
– Да я ведь знаю, – перебивает его Джон. – Я всегда стараюсь вас подбодрить и…
Его голос слабеет. Сам Джон, вероятно, слышит в нем то же, что и Пинки: неуверенность, нерешительность, оправдание. Он берет себя в руки и говорит увереннее.
