Девушка чмокнула меня в щечку и зашагала по коридору, удаляясь. Я проводил ее глазами. Многих женщин война опростила, наделяя грубыми мужицкими повадками, многих, да не всех. Кристинка наша не сдавалась. Вон как попой вертит… Будто и не больница вовсе, а подиум.
«Молодец, девчонка, держится…»
Скользя взглядом по табличкам на немецком и принюхиваясь к запаху карболки, я покинул эвакогоспиталь. Фрицы отступали в стиле драпа, бросая имущество, технику и даже раненых. Кристя расписала в красках, как они с санитарками ловили одноногого майора, да не абы кого – Вильгельма принца фон Шёнбург-Вальденбурга, кавалера Рыцарского Креста Железного Креста с Дубовыми листьями и Мечами. «Фон-барон» спасался от кровожадных большевиков, и медсестрички насилу втолковали принцу, что русские не расстреливают инвалидов…
Выйдя на улицу, я сощурился – солнце било в глаза и грело лицо, словно благодаря за победу. Мои губы дрогнули в улыбке, стоило припомнить давешний поцелуй – хорошо, хоть догадался побриться…
Я задумчиво потер щеку, искоса поглядывая на пленных, разбиравших завалы – вкалывайте, вкалывайте…
С Кристиной нелегко. У нас с ней дружба, пускай порой и нежная. Мне этого мало, но девичье счастье важнее. Вот такой я благородный «дебил»…
Терпел, довольствуясь приятельским форматом. А теперь-то как быть? Треугольника больше нет, мы с Кристиной остались вдвоем, и ныне самое страшное для меня – выказать свое трусоватое вожделение. Даже думать об этом тошно.
«Терпи дальше, – кисло улыбнулся я. – Будет, что суждено».
Мельком оглядев себя – при полном ли параде, пошагал в штаб полка.
Ефрем Гаврилович занял полдома на углу Большой Пролетарской и Пионерской. Возле подъезда теснились в рядок полуторка, «Студебеккер», трофейный «Хорьх» – «эмки» не хватало для киношного комплекта. Обойдя зализанный лимузин, я отворил тяжелую дубовую дверь, подранную осколками. Раскосый Ганальчи сплющился в радостной улыбке, пропуская меня к штабным.
В обширной комнате с пыльной лепниной на потолке царила обычная суета – клацали «Ундервуды», в углу пищали зеленые ящики рации, и девчонки-радистки с наушниками, мявшими немодные прически, озабоченно щелкали тумблерами. Начштаба Дробицкий важно хмурил брови и сосредоточенно кивал, прижимая к уху телефонную трубку.
– Товарищ подполковник… – начал я неуверенно.
Начштаба зажал ладонью микрофон и коротко обронил, бодая головой в сторону застекленных дверей:
– На месте! Ждет!
Козырнув, я переступил порог временного обиталища комполка. Салов, сцепив руки за спиной, прохаживался вдоль выбитых окон, наскоро заделанных газетами. Выгоревшая на солнце бумага цедила желтый полусвет.
– Товарищ подполковник! По вашему приказанию…
Ефрем Гаврилович живо обернулся и замахал руками, тормозя мою армейскую учтивость.
– Проходи, проходи, Антон Иваныч! – Крепко потискав мою руку, комполка отшагнул, словно желая убедиться, идет ли мне форма. – Тут такое дело… – затянул он. – Командира 3-го батальона убило под Юшино… Так-то вот. Я с комдивом советовался, он дал добро… В общем… – Подполковник резко перестал кружить да окольничать. – Мне нужен комбат, и ты – лучшая кандидатура!
Я не слишком удивился повышению. Скорее, огорчился. Не хотелось бросать свою роту – свыкся, сжился. Хотя… Куда они от меня денутся? Была у меня одна 8-я, а теперь еще 5-я с 6-й прибавятся.
«Не расстанусь с комсомолом, – задудел в голове бесхитростный мотив, – буду вечно молодым!»
Наверное, в любой иной день распереживался бы обязательно, изворачивался бы по-всякому. «А, может, не надо, а? Ну-у, не сразу же в командиры… По первости, может, в начштаба батальона? А? Обнюхаться чтоб…»
Но после Пашкиных похорон, после Кристинкиных слез меня размазала депрессия. Сумрак на душе. Я винил себя в смерти друга и чем больше находил оправданий, тем тяжелее выносил приговор. Еще и на Кристьку сердился – она тоже вбила в свою прелестную головку, что повинна. А как же! Спорит со мной, доказывает: «Я же первой перешагнула ту цветомузыку, помнишь? И за руку Павлика держала! Вот он – и за мной. На войну…»
Наверное, поэтому я не сопротивлялся особо напору Салова, лишь задумчиво потер мочку уха.
– Ну, надо так надо, – сказал бесцветным голосом. – Только… Батальоном командовать… Майору вроде положено…
– Товарищ политрук! – ласково пропел комполка. – Так где ж их набрать, майоров этих? А ты знаешь, что в соседнем полку ротой сержант командует? Да-да! А куда деваться? Но вояка справный, голова на плечах есть. Как и у тебя, кстати! Ты ж, Антон Палыч, у нас завсегда в авангарде! И людей бережешь! А дисциплина в роте такая, что даже немцев с их орднунгом завидки возьмут! Так что… А насчет звания мы еще подумаем. Я провентилировал этот вопрос в штадиве, отнеслись с пониманием. И… Кстати! – Он доверительно понизил голос: – Слухи такие дошли, что с октября всех политруков… того… в замполиты. И в чинах их понизят. Кумекаешь?
– Кумекаю, товарищ командир.
– Ну, тогда… Марш вперед – труба зовет, товарищ комбат!
* * *
Меня, помню, передергивало от «хруста французской булки», но сегодняшнему вечеру вполне подходило определение «упоительный». Сразу в двух смыслах.
И наши, и немцы, похоже, взяли тайм-аут. Даже отдаленной канонады не слыхать. Не трещат пулеметы, не частят винтовки. Тишина. Пугливая, непривычная.
Часов в пять над Сычевкой пролетели «пешки» и «арочки»
[5], отбомбились по спешно возводимым укреплениям где-то в районе Дугина, и чистое небо уготовилось к закату. Синева набухла пронзительностью, перепутались длинные тени. Солнце, будто остывая, калилось малиновым свечением.
А я проставлялся. Идея отметить мое повышение пришла в голову Тёмке, и вся рота с энтузиазмом поддержала инициативу снизу. Расположились мы вольготно – заняли весь первый этаж дома на Карла Маркса. Сычевлян почти не осталось в городе – одни сами эвакуировались, других немцы повывели. Так что нам никто не мешал радость спрыснуть, а заодно и горе залить.
С «накрытия поляны» я начал «вливаться в коллектив» 3-го батальона. Почти все бойцы мне и раньше попадались, козыряли при встрече, а теперь вот свел близкое знакомство. И первым оказался Армен Симоньян, командир хозвзвода, человек весьма пройдошливый, но и дьявольски обаятельный. Он никогда не хмурился, а его подвижное лицо легко и просто расплывалось в улыбке. Причем блестело, как минимум, шестьдесят четыре зуба.
Армен, сияя, бурно поздравил меня с хлопотной должностью и тут же предложил свои услуги. Малость ошалев от кавказского натиска, я робко загадал желание. Часа не прошло, а упитанный возница Рахим уже сгружал заказ – два ящика шнапса, сухая колбаска, коньячок для «господ офицеров», ну и так, по мелочи.
– Сматры, тарщ командыр! – упражнялся в русском красноармеец. – Игдэ нада, всэ взял!
