А я призадумался, краем сознания отметив, что бойцы смолкли. Корректные, блин… Как в кино: «Тихо! Чапай думать будет!»
М-да. Немцы в курсе, что мы здесь, и с утра продолжат обстрел леса из минометов, блокируют все пути-дороги. Так что тихо отсидеться не выйдет. Но и партизанщину разводить тоже не стоит. Прорыв? А если…
– Товарищ Симоньян! Много у нас немецкой формы?
Армен закряхтел.
– Так ведь новенькая совсем! – повинился он. – Не удержался! Вдруг, думаю, пригодятся. Ну-у… Где-то… Комплектов двадцать. Ну, двадцать пять!
– Тащите, – улыбнулся я, – пригодились.
* * *
Запеченную говядину не стоило причислять к изыскам кулинарии, но молодые желудки были рады и жестковатому мясу. Подкрепившись, мы вышли в тот самый час, смутный и неверный, когда поздний вечер неуловимо обращается ночью. Яркая луна висела в небе фонарем для всех, а батальон и не шифровался особо – в мою умную голову пришла идея сыграть ва-банк. Понятия не имею, выйдет ли чего из рискованной затеи, но чем дольше мы проторчим в лесу, тем больше приключений отыщем. А оно нам надо?
Я ехал впереди, в кабине «Ганомага», изображая унтер-офицера, а Никитин рулил, входя в образ ефрейтора. Второй БТР и все наши «Бюссинги» замыкали колонну, а в промежутке шагали те, кому не хватило места в кузовах. Они играли пленных красноармейцев – топали не в ногу, поникшие, без ремней и пилоток. Актеры из них вышли никудышние, да и весь этот спектакль я срежиссировал как попало.
Провернуть задуманную операцию без боя вышло бы только в неумной комедии на военную тему, где немцы сплошь тупицы и лохи. Вот только в реальной 9-й армии дураков куда меньше, чем хотелось бы. Освистают наше цирковое представление, а клоунов пустят в расход. Если только я не выступлю со своими «Психологическими опытами», как извещали афиши Вольфа Мессинга…
Смогу, выдюжу – прорвемся без потерь. А вот если затуплю… Вот тогда и выступим. Да с тем самым раскладом, о котором в песне поется – «нас оставалось только трое из восемнадцати ребят…». Ох, не хотелось бы сыграть главную роль в трагедии…
«Вот и копи силы, экстраскунс!» – мелькнуло в голове.
– Дорога вроде, – боязливо сказал Никитин.
Приличный водитель, он с трудом укротил «Ганомаг» – вездеход вело, машина, толкаемая гусеницами, плохо слушалась передних колес. Крутанешь руль, а БТР словно припаздывает, неохотно входя в поворот.
– Выезжай, и налево, к Васютникам, – велел я.
– А фары?
– Пусть горят.
– Понял, товарищ командир…
Мои губы натянули улыбку. Яша еще в Полунино со мной ходил, про способности «товарища командира» знает, но помалкивает. Ходанович ему популярно объяснил про секретность – поднес к никитинскому носу здоровенный кулачище и прогудел угрожающе: «Молчи, понял?» Да Никитин и без того не из болтливых. Тем более что Красная Армия приучает хранить тайну.
Поймав себя на том, что разговорился, хоть и мысленно, я угомонил нервы, сосредоточиваясь и напрягаясь.
В свете фар заплясали покосившиеся заборы – и полосатый шлагбаум, блестевший свежей краской.
– Тормози, Яш, – вытолкнул я.
– Хальт! – донесся резкий оклик с улицы.
Лопоча гусеницами, «Ганомаг» остановился. Оглядывая колонну, приблизился фельджандарм, сверкая горжетой на груди. Я слышал его лающий голос, не понимая смысла слов, а сам посматривал на блокпост, откуда, поверх мешков с песком, выглядывало дуло пулемета.
Никитин ответил «цепному псу», и тот важно махнул жезлом с красной бляхой, как самодержец скипетром, дозволяя движение. А я закрыл глаза, погружаясь сознанием во враждебный, колючий эгрегор. Красные огоньки чужих душ багровели в темноте, как уголья разворошенного костра, и нужно было не раздуть этот тлеющий пурпур. Пусть спят или дремлют, благодушно принимая нас за своих… Спите спокойно, сволочи…
Заворчав двигателем, «Ганомаг» тронулся, и я приоткрыл глаза, вспоминая, как хаживал к ДОТу с Пашкой. Мне тогда хотелось и для немцев стать невидимками, и нашим морока подпустить. Но так не получится – мозг неспособен одновременно решать две задачи, да еще разные по сути.
– Езжай на стоянку… – шевельнул я непослушным, будто «замороженным» ртом. – Ну, где грузовики…
– Есть! – выдохнул Никитин.
Скоро в свете фар прорезались серые, словно обрубленные капоты «Опелей». За ними виднелись темные, угловатые формы танков. Показалась парочка часовых, но я всех держал под контролем – немцы равнодушно оглядели подъехавших «камарадов» да махнули рукой в сторону плаца, огороженного колючей проволокой, и со сторожевой вышкой на углу – заготовка временного лагеря для пленных «унтерменшей».
– Сигнал!
Яков отъехал в сторонку, чтобы не мешать действу, и газанул – двигатель выдал два долгих взревывания, один короткий, еще парочку подольше… И наши пришли в движение.
Я почти окостенел, скрючившись на сиденье. Всё было обговорено и отрепетировано, роли распределены. Мне просто нельзя участвовать в нашем спектакле напрямую, моя задача – держать немцев в неведении. А на сцену выходят Шубин, Зюзя… Ротные, взводные… Старшины и сержанты…
Все, как и я, в немецких кительках да пилотках – этой условности хватило. Театр все-таки. Оперативно, но без лишней суеты средний комсостав раскомандовался. Только и слышно было: «Шнелле, шнелле!» – «Йа! Йаволь!» – «Ком цу мир!».
Одни красноармейцы, тоже прикинутые по моде вермахта, заводили тентованные грузовики, другие загоняли «пленных» в кузова. «Опели-Блиц» заводились и выезжали на Старую Смоленскую дорогу, недовольно ворча моторами, словно чуя инородцев за рулем.
А я вдруг запаниковал – ментальные огонечки, эти «стоп-сигналы» тевтонских душ, стали неожиданно разгораться, и все в ближайшей избе. Этому опасному шевелению не место в пьесе! С чего вдруг возбудилась немчура, неясно, да и неважно.
– Яша… – вытолкнул я. – Тревога. Изба напротив…
– Щас я!
Никитин катапультировался из кабины и вцепился в Ходановича. Тот встрепенулся, махнул рукой Якушу… Вдвоем, держа в опущенных руках по «нагану» с глушителем, они промаршировали к дому и скрылись в сенях. Уж какую картину застали бойцы в пятистенке, не ведаю, но нервы мои подуспокоились – распалившиеся уголечки гасли один за другим, пока вновь не сгустилась благостная тьма.
Нежданно-негаданно обострился мой слух. Шарканье сапог, кашель, клацанье дверок, воркотня двигателей, даже чирканье спичек – все доносилось до меня предельно четко, со всеми отзвуками да обертонами.
И вот раскуренная сигарета описала два огнистых круга.
– Трогай!
«Ганомаг» вывернул, заскрипел щебнем. Свет фар дрогнул, падая на задок грузовика. С краю, держась за дуги тента, сидели двое с чисто рязанскими мордами, но приодетые в «маде ин не наше». Прикрываясь ладонями, оба белозубо оскалились.
