Лишь разок удалось вынырнуть из разлива мучительной боли. Меня волокли цепкие руки, а на фоне дымного неба реяло круглое лицо Зюзи.
– Ничого, ничого… – бормотал замполит. – До свадьбы заживэ…
И бысть тьма.
Пятница, 20 ноября. День.
Дорогобуж, улица Свердлова
В русском языке хватает словесных «подвыповывертов», чтобы по-разному назвать мерзопакостное состояние. Плоховасто, плохо, очень плохо, хуже не бывает… Я прошел все эти стадии, а в перерывах спал. Просто спал, стараясь лежать не совсем на спине, но и полностью на бок не переворачиваясь.
Первые недели в госпитале утонули в нескончаемом вязком кошмаре, когда день путался с ночью. Напряженные лица военврачей за белыми масками и холодное звяканье инструментов, предвещающее новую порцию му́ки… Добрые руки хлопотливых санитарок, и перевязки, перевязки, перевязки…
Весь в лечебных мазях, замотанный в бинты, я сам себе напоминал ожившую мумию из ужастиков. Так же, как почивший и выпотрошенный фараон, я ничего не чувствовал. Нет, боль – это ощущения, и уж от их-то неполноты я точно не страдал. Хм… Забавно совместились слова «боль» и «страдать»… О чем бишь я?
А! Эмоции! Вот их как будто кто отключил. Ни тревог, ни страхов, ничего. Да оно и понятно – во дни хвори телу не до высшей нервной деятельности. Тут лишь бы выкарабкаться.
Лишь на третью неделю ожила душа. Заворочалось слабенькое беспокойство: как там мои? Выстояли? Не переусердствовала ли энергичная дама с косой?
…Из темного-темного колодца, холодного и сырого, с гнусными склизкими стенами, я медленно и упорно, напрягая все свои силенки, лез наверх, к теплу и свету.
Правда, оказалось, что за окнами госпиталя уже снег выпал, но и это неплохо – можно греться у печки, накинув полушубок на плечи, вытягивать ладони к гудящей «буржуйке» и слушать, как трещат дрова, напуская дух смолистой гари.
Часто мелькало лицо Кристины – то заплаканное, то под маской, и лишь покрасневшие глаза напоминали о пролившихся слезах. Иногда во мне проходило узнавание, но вхолостую, ноль эмоций. Порой екало что-то в моей изломанной, «откапиталенной» натуре, но мимолетное виденье уже пропадало в больничных коридорах, оставляя по себе легчайший аромат духов «Красная Москва».
А в пятницу я проснулся от того, что панцирную сетку умяла девичья попа. Унюхав знакомые нотки, я улыбнулся, не раскрывая глаз. Койка скрипнула, щека уловила нежное тепло, и Кристинкины губы коснулись моих, прижались, раскрываясь. Глухое волнение набухло во мне, стоило ощутить остренький язычок. А затем, прямо мне на нос, капнула слезинка, пригашивая дыбящийся нутряной жар.
– Не плачь, – вытолкнул я первую лексему за месяц и раскрыл глаза.
Девушка жалко улыбнулась, шмыгая носом, и ладонью утерла мою щеку.
– Знаешь, – сказала она со вздохом, – столько слов толклось в голове… А вот вижу тебя – и сказать нечего. Только глаза жжет… Спасибо твоим товарищам – Зюзе, Бритикову, Женьке Порошину, Лёве Ходановичу… Они тебя прямо в операционную занесли. Бегом!
– Живы, значит? – пробормотал я, пряча смущение.
– Еще как! – Девичья ладонь огладила мою щеку. Наверное, единственное место на теле, не обернутое в шершавость бинтов. – Вы там такого шороху навели! Даже в «Красной Звезде» пропечатали. А тебя представили к Герою Советского Союза!
– Да? – вяло поразился я и пальцами прикрыл Кристинину ладошку. Мысли расклеились будто, зашумели роем.
«Скажу… – мелькнуло в голове. – Надо сказать. Раненому можно… Простит… Поймет хоть…»
– Я люблю тебя. – Губы вымолвили заветное и сомкнулись, готовые терпеть отчуждение и холодность.
Девушка всхлипнула и ласково, легонько прижалась, удерживая вес рукою. И опалила ухо горячим шепотом:
– Я знаю… Я… Я тоже тебя люблю!
Эпилог
Четверг, 17 декабря. День.
Москва, Кремль
Злая ирония судьбы: в ворота Спасской башни я проехал, покачиваясь на мякоти сидений черного трофейного «Майбаха».
Спасибо Зюзе, расстарался замполит.
«А як же? – комично изумился он. – Навищо мы немцив бьемо? Щоб було, на чем ихаты нашему комбату! Верно, хлопци?»
И хлопцы радостно заголосили: «Ага!»
У отделения комендатуры лимузин плавно затормозил. Косолапый сотрудник в безразмерном тулупе тщательно проверил документы и отдал честь.
– Поздравляю, товарищ капитан!
Чубатый водитель с «пилою» старшины на петлицах тронул машину с места и плавно свернул к зданию Совнаркома. А я чувствовал себя примерно так же, как в тот далекий летний день, когда переступил грань времен. Потрясенное сознание с великим трудом смирялось, что башни Кремля, заснеженные ели, красный флаг на куполе – это всё взаправду. И где-то здесь, совсем рядом, курит трубку Сталин. Или распекает военачальников… Да неважно! Главное, что он сейчас живее всех живых и скоро наступит новый, 1943-й год…
«Майбах» мягко затормозил, почти не качнувшись.
– Приехали, товарищ капитан! – весело сказал старшина. – Если что, тут дождусь!
– Да ладно, езжай, – отмахнулся я. – У меня номер в «Москве», тут напротив. Прогуляюсь хоть…
– Не-е… – завел чубатый. – Салов меня к вам прикрепил, значит, всё!
Хлопнув бойца по плечу, я выбрался из машины. Раны затянулись, прячась под шрамами, и кости срослись, даже колени разработались. Приседать до упора пока не выходит, но физкультура и труд все перетрут. Кристя, правда, увещевала с тростью походить, но тут уж я восстал. Не калека же!
Побалансировал на грани между тем и этим светом, и хватит. Я снова в мире живых и здоровых! Ну, почти здоровых. Главное, ходячих и зрячих…
Миновав несколько постов охраны, поднялся к круглому Свердловскому залу. Внутри сгущалось замирание…
Проезжая по московским улицам, я едва узнавал столицу – всё наносное, понастроенное в девяностых, весь тогдашний, вернее, будущий китч больше не прятал скромное обаяние столицы нашей родины.
Ох и сложно было вжиться в тутошнюю городскую суету – фронтовые привычки не отпускали, держали цепко. Хотя как раз передовая не диссонировала с миром будущего, запечатленного в моей памяти. Тот же лес, те же луга, то же небо над головой. А вот проезд по улице Горького учащал сердцебиение и сушил губы!
Меня окружало мирное тыловое бытие, виданное лишь в старых «военных» фильмах, но здесь-то не декорации, а взаправдашний город. И не массовка толкается на улицах, обнашивая шинели и пальто по моде сороковых, а живые люди.
Однако здесь, в Кремле, все это страшное и прекрасное время словно возводилось в степень, натягивая нервы и рождая волнение.
Зал был полон. Штатские костюмы и платья терялись среди мундиров. Людской гомон, кружась среди колонн, восходил к высоченному потолку. Но вот, будто получив некий тайный сигнал, награждаемые стали поспешно рассаживаться, и я, галантно пропустив здешнюю мегазвезду, стрельнувшую на меня глазками, облегченно уселся с краю, вытянув ноги – колени побаливали.
