Вот и все.
2.12.42
Кажется, война началась и для меня! Нас разбудили в полночь. Мы в темноте шли по сугробам на передовую. Люди, уставшие от метели, уснули, а я решил вам написать. Где-то над головой шумит буран, а мы в маленьком блиндаже с печкой, но ветер временами попадает и сюда, задувая пламя коптилки. Вчера съел впервые за год шесть яблок, присланных из далекого Казахстана; они проехали около 6000 километров, но яблоки настоящие, алма-атинские.
Когда брел по сугробам, то вспоминал, как много лет назад в лагерях в Гороховце я шел по раскаленному песку под палящим солнцем. От пота промокли и гимнастерка, и брюки, но я шел в полузабытьи, представляя, что иду по песку, а не по снегу под пронзительным свистом ветра, и было совсем не холодно.
Это получается как у межзвездного скитальца Джека Лондона.
Во сне в начале ночи я видел наш сад и цветы. Здесь снится только хорошее. Шел по снегу, а в глазах (точнее, в памяти) стояли мохнатые, красные анемоны.
Люди мечтают увидеть родных и близких, я же мечтаю посмотреть на город, улицы, дом, сад. Попади я в Горький, пошел бы от вокзала до дома пешком, останавливаясь через 100–200 метров, и каждый перекресток мне напомнил бы что-то хорошее. Плохое все забылось и само вычеркнулось из памяти. Анри Барбюс в «Огне» полностью прав.
Да, Таська, вам не позавидуешь, вы живете прозой тяжелой жизни и даже мечтать некогда.
Фраза Пьера о счастье к вам мало подходит, и в газетах пишут только для нас: «Будет и на нашей улице праздник. Вернутся домой победители. До чего будет хорош белый свет! Какие звезды будут в тот вечер. Как ярко будут освещены улицы, как будут сверкать глаза любимой. «Что это?» – спросит фронтовик, привыкший к темноте и маленькой коптилке. Ему ответят: «Это победа!»
Вот будет здорово, и чем дольше будет разлука, тем приятнее будет встреча. Между прочим, Галинка наша написала мне несколько больших писем (спасибо). Обещала написать что-то о моих настроениях, и вот уже несколько месяцев не пишет, почему?
Заканчиваю, через 22 дня будет прибывать день, а там – весна. Вот быстро как. Не правда ли? Но на самом деле зима – зверь страшный, хотя писатели и пишут о ней как о нашей союзнице. Это – вторая зима войны, и люди кое-чему научились, но в прошлом году здесь были села с домами, а сейчас их нет на сотни километров.
Все – дым выедает глаза!
11.12.42
Живем, как прежде – в том же блиндаже. Мама пишет, что, когда очень холодно, вспоминает нас. Запомните, в блиндажах холодно не бывает: они под землей, а дров здесь хватит, даже при такой варварской эксплуатации, на десятки лет. Печка обычно топится всю ночь. Неприятно на улице, наверху, да когда пурга, особенно ночью. А так, как сейчас, жить можно. В прошлую зиму обстановка была другая. Мама беспокоится, тепло ли я одет, но даже если бы у нее были все возможности, она не придумала бы, что послать мне. Я имею новые валенки, меховую шапку, меховую шубу, два полушерстяных свитера, шерстяные носки, шерстяные портянки, меховые варежки, ватные брюки и всякое теплое белье.
Интересно, что бы она пожелала мне еще?!
Таська писать совсем перестала: открытки пошли в два месяца одна, редковато вроде (по мирному времени, конечно). А в войну, может, это и нормально, ибо сейчас даже смерть – обычное явление. В общем, здесь, в лесах, в этом не разберешься. Все течет, все изменяется, а интеллектуальная структура людей, да еще во время войны, особенно.
Ровно год я вижу только военных, с самой Москвы, откуда я с такой радостью уехал, написав письмо о москвичах. Теперь мне хочется снова посмотреть Москву, но только не на москвичей. Они большие эгоисты, думаю, ими и остались. Таськины письма – подтверждение моих слов. Хорошо, что будущее пусто; ведь Таську я не ревную, а если бы так редко писала любимая девушка, это было бы мученье. А Таська что: не хочется – не пиши. Увидимся наверняка!
21.12.42
Я не писал о плохом настроении. У меня оно бывает только из-за каких-либо неприятностей на работе. А здесь у многих, очень многих часто бывает плохое настроение, просто так, из-за высокого интеллектуального развития и из-за пустоты их здешнего существования.
Так вот, сегодня – пустой день. В блиндаже течет со стен, капает с потолка, на полу грязь, все мокрое, на улице сыро. Делать ничего не хочется. С нетерпением жду вечера, почитаем газетки, да и спать.
Мой душевный покой нарушен. Вчера приехал один из госпиталя, из Ярославля, и мне захотелось, очень захотелось к нормальным людям. Мы, кажется, и воюем не как все: везде война у железных дорог, у городов, кругом гражданское население. А я год не слыхал свистка паровоза, год не видел мирных людей. Но я хоть имею возможность слушать их голоса по радио. А вчера по радио услышал знакомые звуки, родные, здешние, от которых на мгновение остановилось сердце, – свист мин.
Таська, это ощущение могут представить многие. Тот, кто был влюблен, знает, как на мгновенье может останавливаться сердце, аналогия полная. Всем так и скажи: у кого любовь прошла, а хочется снова испытать этот эффект, тому надо на фронт.
Дней пять назад иду в 7 утра по лесной дороге: тихо-тихо, только снег скрипит под ногами. И вдруг я остановился, и остановилось сердце, но не от ощущения присутствия любимой, а от шороха приближающегося снаряда, и через секунду – разрыв сзади меня. Я прибавил шаг, над головой пролетело еще несколько снарядов, и все кончилось – тишина леса больше не нарушалась.
26.12.42
Теперь мама нарушила мой душевный покой: у вас был Волька Сибиряков, Игорь Пузырев, и мне захотелось к вам. Все, кроме меня и Миколки, побывали дома, но он-то живет на людях в каком-то городишке. Заходившие к вам, вероятно, блестящие офицеры с кокардами на фуражечках, в хороших шинелях. А Рябов – самый обычный радиотехник в одной из многих обычных серых дивизий. Они вырвались вперед, но жизнь – это соревнование, и надо верить в свою звезду.
Только что помылся в подземной бане, приятно. Обстановка в бане следующая: на полу стоит коптилка и одно корыто для всех (моются обычно 3–4 человека). Весь пол – две доски, а под ними грязь. Поддают так, что стоять нельзя: один лежит на полке, а остальные сидят на досках, в грязи, и беседуют.
Мама все пишет, что холодно. Холодно может быть на фронтах Средней России, где я уже был, – там нечем топить, а здесь необъятные леса. Я мерз когда-то в Рязанской и Тульской областях, там топят соломой, навозом. А мы в ту зиму топили печи домами, сараями – жили в дому, а заднюю пристройку на дрова пускали. В эту зиму привыкаем к сырой березе.
Тася, ты хоть напиши, кто там кем работает; мне очень интересно. О некоторых я знаю: Шура Зевеке – солдат, много он испытает и мало шансов вернуться домой. Севка был тоже солдат, сейчас уже ст. лейтенант. Костяня Барабанов может немного управлять своей судьбой, он вылезет. А кто теперь Сугдинский, я так и не знаю. Миколка почему-то давно не пишет.
