Сложнее было с Тамарой, которую привел Шура осенью и как бы подженился. Почему подженился? Да потому что официально в загсе они зарегистрировались, а вот свадьбы не было. Но тут Мария Александровна, Шурина мама, хранительница русских традиций, все решила: жениться надо – это долг перед Господом и перед природой, а вот праздник устраивать, пока горе людское не затянулось, нельзя.
Тамара была очень красивая. Это понимали не только взрослые мужики, но и мальчишки, и относительно нее решались два вопроса: беременная ли она и не еврейка ли. Относительно еврейки: у нее были черные волосы, маленький, но орлиный нос, глаза чуть-чуть навыкате, и в гости к ним с Шурой стала часто приходить большая семья Глассонов. Национальный вопрос опять радикально решил Колька-лысенький: Глассоны – шведы, потому что спортсмены, ходят на лыжах, катаются на коньках и прыгают с трамплина, а что касается Тамары – то это имя грузинской царицы, и Сталин никогда не разрешит носить такое имя еврейке, а черные волосы и орлиный нос – как раз типичные грузинские приметы.
Вот насчет беременности у мальчишек было много примет, но все неточные: смотрели на Тамару сзади, как она идет: заводит ли она носки внутрь или наружу при ходьбе. Взрослые пацаны говорили, что у молодой беременной женщины должна появиться ямочка на втором подбородке. А Юрка Коржавин говорил, что когда живот выпятится дальше груди – только тогда верняк.
Загадку разрешила сама Тамара. Когда мальчишки сидели на куче березовых дров, сваленных со «Студебеккера», всей большой компанией человек в восемь, она подошла, раздала всем по классной астраханской воблине с икрой и очень просто сказала: «Я рожу в конце мая, если это вас волнует!»
Для Кольки-инвалиды Тамара стала несчастьем. Он ее невзлюбил. Хотя Тамара, которая с утра до вечера сидела и что-то строчила на ножной красивой, сияющей латунными накладками швейной машинке, сшила ему первые в жизни шаровары из зеленого вельвета на резинке. Швейная резинка была дефицитом. Старые Колькины штаны, в которых он гулял по двору, были на помочах – это такие бретельки, натянутые на плечи, как у Гекльберри Финна, чтобы штаны не сваливались. В них ширинки не было, и, когда приспичит, приходилось сдвигать штаны в сторону и использовать в качестве ширинки карманную прорезь. А у кого, кроме наджопника, карманов не было, то приходилось задирать одну из штанин прямо доверху, если удавалось. Но и обретение замечательных новых штанов не помогло – отношения у Кольки с Тамарой не налаживались.
Но зато у него уже давно были прекрасные отношения с Марией Александровной. А теперь она повесила в его комнате небольшую красивую иконку святого Николая в серебряном окладе и сказала Кольке:
– Николай! Креститься – можешь и не креститься, а будет трудно – посоветуйся с ним. Вслух!
Сама же она каждый день, повязывая нежданному внучонку пионерский галстук, крестила его и крестилась сама, глядя на образ Николая-угодника и докладывая ему:
– Я прочитала их пионерскую клятву: там ничего плохого нет. И раз они, эти пионеры, такими хорошими растут, значит, они Господу угодны.
12
Осенью менялись и забавы, и заботы. Во дворы завозили дрова на грузовиках и на телегах. Березовые бревна в кучах переплетались в фантастические конструкции, по ним можно было лазить, устраивать в них квартиры, штабы с тайниками и переходами. С утра до вечера по дворам разносилось: «Кому пилить? Кому пилить?», «Пилим, колем! Пилим, колем!». И стоял в ушах несмолкаемый звон пилы и размеренные гулкие удары колуна. Дров надо было много, в огромных квартирах было по две-три печки, да еще колонку для ванной надо топить коротышками.
Дрова покупались под политехом, у Курбатовской слободы, куда приходил паром с борской стороны. Многие во дворе просили оказать помощь в выборе дров хромого профессора-хирурга Владимира Владимировича Соколова. Высоченный, статный, в кожаном коричневом пальто, он выкидывал из своего «Виллиса» сначала деревянную ногу, щелкал где-то там внутри запором, выпрямляя ее, потом вставал из машины, опираясь на палку с серебряной головой сеттера и серебряной насечкой по основанию, и, глядя на него, каждый понимал, как силен человек. Тембр его голоса был не просто покровительственным – его интонации звучали успокаивающе: я приехал, можете больше не волноваться. Поэтому, когда он приезжал на берег, никто с ним не торговался, он сам выбирал машину с березой, сам назначал цену и говорил, куда везти дрова.
Мальчишки обожали его, потому что каждый день он сажал двоих или троих на заднее сиденье своего трофейного «Виллиса» и вез их до бензозаправки на площади Ошары, откуда те бежали бегом назад домой до Оперного театра. Пацаны готовы были мыть этот трофейный «Виллис» с утра до вечера каждый день, и он сиял у одноногого хирурга, как начищенный самовар. Кроме того, мойщики знали, что сбоку у крышки капота есть четыре отверстия от шурупов и виден след от когда-то бывшей на этом месте накладки-таблички. Кто-то будто видел, что на накладке было английскими буквами выгравировано: «Русскому герою Соколову от генерала Монтгомери». А вот злой Вадик Коржавин говорил, что на этой накладке была немецкая надпись: «Герингу от Гитлера». И если кое-где узнают об этом, то хирургу не поздоровится.
Но была еще одна причина, по которой пацаны всего двора уважали хромого хирурга. По поручению каких-то высоких инстанций, может, даже обкома партии, он занимался организацией санатория для инвалидов войны в Зеленом городе, пригородной зоне отдыха. Для этого санатория было решено использовать туристическую базу «Ройка», которая располагалась в больших дачных особняках, бывших когда-то собственностью замечательных семей Рождественского, Евгения Чирикова и помещика Ройского. Да-да, того самого Ройского, которому до революции принадлежала крупнейшая городская типография, превратившаяся потом в «Нижполиграф».
Ройский считался большим любителем птиц, и десятки клеток, которые хирург Соколов выгреб из сараев и подсобок бывшей усадьбы, были просто фантастическими и царскими. Клетки для жар-птиц!
Он все эти клетки раздал пацанам, и в каждой квартире каждого дома чижи и щеглы, снегири и клесты сидели, прыгали и пели в круглых колоколах, древнерусских теремах и двухъярусных дворцах из медных спиц, бамбука и крученой скани.
Ловля птиц была всепоглощающей страстью послевоенных городских окраин. Длинными бамбуковыми удилищами с петелькой из лески на конце чалились глупые чечетки, висящие вниз головой на березовых косах. Чапок с подсадным старым желтым чижом ставился прямо наверх самого большого сугроба, чтобы его было видно со всех сторон. Но ловля птиц по-взрослому – это ловля сеткой, когда на ровной площадке среди репейников и полыни устраивалась декорация с веткой рябины или калины. Рядом ставилась клетка, в которой сидела хорошая певчая подсадная пичуга: щегол, чиж или снегирь. Певчие птички скидывались целой стаей на живой манок, и тогда, накрыв их сеткой из засидки, можно было взять сразу несколько штук.
К зимним развлечениям относились также еженедельные воскресные лыжные прогулки в Лапшиху, Кузнечиху и дальше – в Марьину Рощу, на которые Тамара с Шурой брали сначала только закадычников, а потом и других ребят. Так что компания собиралась большая – до десяти человек.
