– Крестов, а ты знаешь эту девочку, что ли? – спросил у Крестова его начальник.
– Конечно, – ответил милиционер Крестов, – это с моего участка девочка, и зовут ее Оля.
– Так вот, Крестов, – говорит ему начальник, – возьми табельное оружие и пойди разберись: кто и кого у тебя во дворе там убивает.
– Хорошо, – отвечает Крестов, – только зачем мне табельное оружие? Я и так всех там знаю.
– Я сказал, возьми оружие, значит – возьми. Мне лучше знать, куда с оружием ходить, а куда без оружия.
– Слушаюсь, возьму, – ответил Крестов и пошел брать из сейфа оружие.
– А что, дядя Коля, – спросила Оля у своего участкового, которого она, конечно, хорошо знала, – вы в маму и в Нину Веревочкину из пистолета стрелять будете?
– Нет, Оленька, не буду, – отвечал Костров, – у меня и патронов-то нет.
Когда участковый Крестов с пятилетней Ольгой пришли во «двор специалистов», то, конечно, никакой тетки Марьи у подъезда, где видела ее родная дочь в последний раз, уже не было. Но очень быстро выяснилось, что тетка Марья вместе с Ниной Веревочкиной сидят у Веревочкиной дома и пьют чай с тортом. Пришли туда участковый Крестов с девочкой Олей, а те две смотрят на них, как дуры наивные – будто и драки не было.
– Я чего-то не понял! – говорит Коля Крестов. – А кто кого из вас убивает и почему я здесь?
– Ой, Коля, а ты присаживайся, – говорит Нина Веревочкина участковому нашему.
И достает она при этом из шкафчика графинчик с беленькой, а в беленькой, в графинчике том, лимонные корочки плавают, настаивают ее. Видимо, этот графинчик предназначался для «шкафа», но вот – и участковому нашему перепало.
– Хорошо, я выпью с вами, женщины хорошие, только вы мне должны рассказать, что за причина была у вашего конфликта, а то не ровен час он повторится, а я и не буду знать причин. Опять же – дите в слезах, – говорит наш участковый Коля Крестов.
– Да глупость все это, – говорит тетка Марья, – не бери в голову, Коля.
– Ну, если я не буду такого в голову брать, то зачем я?
– Тогда слушай. Вот у нас тут во дворе под окнами все кусочки земли поделены, и у каждого тут клумбочки и палисаднички с цветочками. У меня нарциссы с тюльпанами, у Юлии Павловны – куст шиповника благородного. А у Нины нашей каждый год космеи цветут, самые простенькие цветочки на свете, ромашки разноцветные. Ну, я не знаю, как еще это назвать. Она каждую осень семечки соберет, а весной в ладошках их потрет, бросит в землю просто и бездумно, и снова эти космеи растут, как ромашки полевые, только разноцветные. Вот и сказала я ей не подумавши, что на тот год ее клумбу перепахаю и засажу сортовыми тюльпанами. Не знала я, что это за космеи у Нины! Оказывается, Нинин муж в танке сгорел на Курской дуге, под Прохоровкой, в сорок третьем. Оказывается, она после войны туда на братскую могилу на Прохоровское поле ездила и семечки у отцветших уже космей собрала и здесь во дворе у себя под окошком посеяла. Так что эта клумба – как бы могилка ее мужа. А «шкаф», который к ней ходит, у него в Белоруссии в войну всю семью: и жену, и детей – в деревне фашисты заживо сожгли. А воевал он с Нининым мужем. Он начальником большим сейчас стал, и там, на работе, его никто не пожалеет, а Нина жалеет. Мы его тыловой крысой звали, а он тоже танкистом был. Так что не помню – за что Нина меня, но за дело, наверное, поколотила. А что же ты, Колюнюшка, не выпил-то?
– Тогда давайте, дамочки, вместе выпьем, помянем не вернувшихся! Я один не смогу.
На следующее утро весь двор увидел, что клумба Нины Веревочкиной наглухо вытоптана, старательно, ровно-ровно, хоть паркет клади.
Решили дрянные ребята с «грязного двора» наказать Нину Веревочкину, отомстить ей за отцов своих погибших и за мужа ее, не вернувшегося с фронта, за то, что встречается она со «шкафом», ну, и за то, что она тетке Марье нос разбила. Были там такие братья-близнецы Кучкины, шпана перспективная, да еще один с ними, Ванята, им всем лет по двенадцать или тринадцать было, все трое – безотцовщина. У милиции до них пока что руки не доходили: жалели детей фронтовиков погибших, а так, конечно, по ним уже колония плакала.
Рано утром сидела Нина Веревочкина на нашей дворовой скамеечке около своей вытоптанной, как выбритой, клумбочки и плакала, глядя сухими глазами поверх крыш сараев в голубое летнее небо. Не плакала Нина, а тихонько выла.
Нина сидела и час, и два, и больше.
Потом пришел наш участковый, Коля Крестов, привел пацанов с соседнего двора. Пацаны пришли, гордые и независимые, и остановились рядом с участковым, когда он встал перед клочком еще влажной, в тени густого куста сирени, земли, хранящей следы детских башмаков.
– Вот вы втроем, – начал свою короткую речь участковый Коля Крестов, – ночью совершили, по вашему мнению, подвиг – вытоптали маленькую клумбу с простенькими цветочками. Вы решили так наказать Нину Веревочкину. Ну, не любите вы ее, ну не нравится вам, что ходит к ней этот «шкаф». Только эти цветочки Нина привезла с братской могилы на Курской дуге, с Прохоровского поля, где ее муж-герой сгорел в танке. Вы иногда вспоминаете своих отцов, которые не пришли с фронта, – они погибли! Вы сегодня ночью растоптали братскую могилу, в которой могли лежать ваши отцы.
Коля Крестов ушел.
Потом ушла Нина Веревочкина.
А пацаны не знали – когда и куда им идти.
Хочется поговорить
«Нам теперь второй оклад марками платят,
только не нужны они, разве после войны
в Берлине… приступы тяжелой гнетущей
тоски все чаще находят на него и терзают душу».
Из письма отца 31.03.45
Как хочется поговорить с папой. Проснусь ночью: он молчит, и я молчу. Так и молчим: он там молчит, а я тут молчу. Ведь я был внимательным – все слушал, все помню, а делал, наверное, не так, как он хотел. И получилось совсем не то, чего ему хотелось. А может, и должно было получиться что-то другое.
Иногда даже возьму ружье (а я уж и не стреляю), так, для видимости, для сближения душ, и поеду в лес, туда, куда с папой на охоту когда-то ездил, в Елистратиху. Деревушка в пяти километрах от трассы, что идет от Семенова до Ковернина. Пять верст по грязи в сапогах, от столба до столба, выйдешь на красивый угор, вокруг двадцать домов, крепких пятистенков, и большое озеро-запруда посредине.
Самый красивый и большой дом посреди деревни егеря Юрки Заводова, у него и отец егерем был, застрелился по пьяни. Дверь закрыта – хозяин в лесу, на окошке – стреляные гильзы да мусор какой-то. Пройду задами, огородом, мимо баньки черной – и в лес. Перейдешь речку Улангерь, дойдешь до старого, столетнего скита, сядешь.
Сидишь – молчишь, и папа рядом где-то сидит, молчит.
Когда я его потерял, мне было тридцать.
А когда ему было тридцать, он потерял все!
