Уткнулись мы в большую пробку, тянувшуюся на несколько километров, уже на подъезде к аэропорту. Водитель заглушил двигатель, и они вместе с нашей Пушпой вышли, чтобы выяснить ситуацию. Обстановка оказалась патовой: восставшие студенты заблокировали подъезды к аэропорту, как и нашу гостиницу и еще несколько крупных городских объектов.
Так мы стояли уже минут двадцать, обливаясь по`том и не предпринимая ничего, когда мимо нас по встречной пустой полосе в направлении аэропорта прошелестел огромный открытый малиновый «Кадиллак». Пролетев метров сто, он остановился и задним ходом, мягко покачиваясь на рессорах, вернулся, остановившись около кабины автобуса. На сиденье, рядом с водителем «Кадиллака», развалился с сигарой в зубах мой Джонни-американец. Он небрежно перебросился парой слов с гидом Пушпой и махнул нашему водителю-сикху: «Кам он».
Мы с недоверием и надеждой ехали вдоль длиннющей тупой молчаливой очереди из автобусов, такси, моторикш, пока не встали перед бетонным телеграфным столбом, поваленным поперек дороги. С той стороны столба стояла такая же пробка. Столб охраняли два полицейских в форме и с карабинами, а также два худых индуса-студента с траурными повязками на руках.
Джонни вышел из лимузина и небрежной походкой подошел к полицейскому. Так ходить умеют только американские киногерои. Не вынимая сигары изо рта, он стал что-то говорить полицейскому. Полицейский пожимал плечами, разводил руками и показывал куда-то вдаль. Тогда наш Джонни выплюнул остаток сигары в сторону и, с сожалением покачав головой, развернулся и хуком профессионального боксера ударил полицейского в ухо. Тот упал, выронив свое ружье.
Дальше все было картинно красиво. Два полицейских и два студента очень дружно и без понуканий оттащили в сторону огромный бетонный столб. Джонни махнул нашему автобусу, и мы проехали, а за нами проехал и Джонни на своем большом красивом автомобиле.
Мы видели, как за ним четверо индусов корячились, снова перегораживая шоссе большим бетонным столбом.
Вот и все про Джонни, которому мы даже не сказали спасибо.
Рубашка от Пипы
«Относительно людей – не поймешь,
самые разнотипные: и тонкие немки,
и здоровенные чешки, и австрийки
всех мастей и пород. А вот
русскую женщину во всей Европе узнаешь сразу…»
Из письма отца 19.07.45
Беременная негритянка из Шри-Ланки по имени Пипа сшила мне рубашку из черного легкого шелка на старой машинке «Зингер» за одну ночь в сарае, собранном из сухих коричневых пальмовых листьев, на пустынном цейлонском пляже.
На километровом песчаном плато пляжа не видно было никого, кроме трех маленьких шоколадных ланкийцев, куривших взатяжку по кругу одну сигаретку-самокрутку, набитую резаными листьями коки. Они сидели под пальмами, похожими на гигантских стрекоз.
Англичане и французы торчали в гостинице, где читали свои толстенные «покеты» и играли в карты.
Чем сильнее ветер и выше океанские волны, тем дальше от берега отходит прибой, и сейчас белые гребни его рассыпались где-то далеко-далеко, почти на горизонте. Я шел по твердому, почти каменному песку, распугивая маленьких крабов и разглядывая зеленые тропические орехи, приплывшие издалека и оставленные здесь приливом.
В конце бухты начинался старый коралловый риф. В отлив было интересно по нему побродить, разглядывая небольших морских ежей, сидящих в своих лунках, и чудных змееподобных рыбок, копошащихся в образовавшихся лужах. Мне хотелось на память о поездке на этот остров взять кусочек коралла, и я нашел замечательный розовый отросток, напоминающий дамский мизинец с наманикюренным ногтем.
Я нашел его прямо на песчаном берегу и был доволен. Перебираться теперь на риф было незачем, да и не хотелось рисковать: я был босиком, и можно было порезаться или просто наступить на ежа. Тут я увидел, как на самом широком участке черного, с зелеными от водорослей подпалинами рифа что-то шевелится. Довольно большое.
«Крупная рыба», – подумал я и, перейдя по пояс вброд через небольшую, но бурную протоку, направился полюбопытствовать. То, что я принял за рыбу, оказалось рваным полиэтиленовым пакетом. На ежа я все-таки наступил, и обломок его грязной и тупой иглы пришлось выковыривать перочинным ножом. Потом я кое-как доковылял до этого сарая, где красивая негритянка Пипа торговала футболками и огромными женскими парео. Она-то и перевязала мне кое-как ногу, чтобы я смог добраться до своего номера. Я пообещал ей десять долларов и попросил сшить мне рубашку из черного шелка.
Медицинская помощь у меня была персональная в лице спутницы Таси. В этой красивой высокой стройной чешке было что-то женственное, мягкое, родное.
Я с ней познакомился в Карловых Варах, где проходил реабилитацию после инфаркта. И внешне, и физически я вошел в полную форму, хотя иногда по ночам и накрывал безотчетный страх одиночества. Еще я не знал, как перенесу перелет, которого почему-то тоже боялся.
Тася была медицинской сестрой, и я пригласил ее слетать со мной на Цейлон. Мне нужен был спутник, и мы заключили устный контракт сроком на неопределенное время. Тася довольно сносно говорила по-русски и еще на нескольких языках.
Постельные забавы меня не интересовали: то ли возрастное, то ли последствия инфаркта. Моя спутница была в курсе мужских проблем критического возраста, и попыток к интимной близости между нами не возникало. С Тасей было легко, по-домашнему. Просыпаясь ночью от какого-то тревожного ожидания, я слышал ее легкое дыхание и снова засыпал. Так уютно было в детстве, рядом с мамой.
Я читал на пляже только что вышедшую новую книгу Маркеса «Вспоминая моих грустных шлюх» о любви девяностолетнего старика к пятнадцатилетней девочке. Книга была правдива и автобиографична, многие эпизоды я примерял к себе и обсуждал их с Тасей. Будучи медиком, она к сексу относилась как к физиологии и чему-то естественному, вроде вечернего чая или чистки зубов.
Маркеса я любил, особенно я полюбил его после скандальной истории, распространенной в окололитературных кругах в виде анекдота.
После выхода у нас в стране «Осени патриарха», ставшей культовым романом, Габи, как его звали эстеты, приезжает в СССР для получения какой-то важной премии. Формат вручения премии предполагает обязательную встречу с генеральным секретарем Брежневым. Однако в аэропорту Маркес узнает, что его переводчик на русский язык, практически написавший русский шедевр, с инсультом лежит в больнице. Великий писатель просит встречающих его официальных лиц извиниться перед организаторами и товарищем Брежневым, он шесть часов сидит в больнице у «своего друга» переводчика Тараса и улетает домой.
Прежде чем пойти и показать свою испорченную ногу своей личной медсестре, я кое-как дохромал до кучки маленьких сухопарых смуглых местных мужичков бич-боев, которые сидели на корточках под тремя пальмами. Пальмы пригибались под упругим ветром и вращали своими огромными листьями, как вертолеты. А может, стрекозы. Но – не пальмы.
