– Так Марго специализировалась на поп-музыке восьмидесятых…
– На японской.
– А ты на чем?
Я наклонился к компьютеру и перевел курсор на другую директорию папок. Музыка, которую я не слушал много лет. Какую-то я вспомнил, другие названия казались лишь смутно знакомыми. Я выбрал самую очевидную. Из наушников Джилл полились мягкие, теплые перекаты нейлоновых гитарных струн. Затем хрипловатый, убаюкивающий баритон.
– Это португальский?
Я кивнул.
– Как ты догадалась?
– Мой бывший говорил по-португальски.
Впервые Джилл упомянула бывшего.
– Я специализировался на босанове. По-португальски это значит «новая волна», смесь джаза и бразильской классической гитары. Эта музыка наделала шума в пятидесятые – шестидесятые.
– Это очень… тропическая музыка, – заметила Джилл. – Мне нравится. Напоминает «Девушку из Ипанемы».
[18]
– У этой песни есть история! «Ипанему» сочинил самый популярный гитарист в Бразилии на пару с саксофонистом. Когда им понадобилась певица, гитарист предложил свою жену, хотя у нее не было музыкального образования. Ну и саксофонист недоверчиво такой: «Ну ладно». Песня стала единственным международным хитом в стиле босанова – и, скорее всего, его величайшим наследием.
– Только ее я и слышала.
– Потом жена ушла от гитариста, закрутив роман с саксофонистом.
– Драматично. Но музыка такая спокойная.
Я поставил еще. Мы провели вечер, листая мою музыкальную коллекцию. Я вышел в кухню, чтобы сделать нам пару сэндвичей с яйцом, и Джилл бережно принесла туда ноутбук с подключенным жестким диском. Я зажег плиту, а Джилл нашла розетку. Масло шипело на сковороде, пока она выбирала наугад песни, восхищаясь каждым новым звучанием, раздающимся с компьютера.
Беседа о японской музыке свернула к обсуждению одержимости Марго поездкой в Токио. Она упоминала об этом лишь пару раз мимоходом. Говорила об этом так, будто Токио был не городом на другом краю Земли, а другой планетой на расстоянии множества световых лет. Но с Джилл Марго обсуждала Токио как реальную возможность.
– Мы шутили, что поедем в Токио в отпуск как две подружки, – сказала Джилл. – Может, она серьезно этого хотела. Жаль, что мне так и не удалось отправиться туда с ней.
– Марго никогда не уезжала из Нью-Йорка, – сказал я, удивляясь, что она всерьез предлагала такое далекое путешествие. – Никогда, никуда. Она редко вообще удалялась от дома.
Джилл достала свой телефон и открыла браузер. Потыкала, подбирая верную комбинацию слов для поискового запроса, чтобы отыскать нужную страницу. Наконец нашла то, что пыталась вспомнить. Видео. Запустила.
Ролик начинался со съемок скромного храма, притаившегося в тихом уголке большого Токио. Снаружи здание выглядело одновременно традиционным (деревянная шатровая крыша, широкие раздвижные двери) и в каком-то смысле современным (бруталистский бетон). Но когда двери раскрылись, храм предстал в великолепном, феерическом блеске красок. Сначала мы увидели светильник на стене, естественными переливами медленно меняющий оттенки от лилового к синему и зеленому. Камера приблизилась, и мы рассмотрели красоту храма во всех подробностях: 2045 маленьких статуэток Будды, все подсвечены
[19] светодиодными лампами, меняющиеся оттенки создавали ощущение моря цвета.
– Это какая-то художественная инсталляция?
– Нет, это кладбище.
Я взял телефон из рук Джилл. Видео сопровождалось подробной статьей. Это было хай-тек кладбище, в нем останки людей хранились в урнах в виде крошечных подсвечивающихся Будд, каждый соединен с компьютерной системой, хранящей личные цифровые останки, – союз аналогового и цифрового в смерти. Технология захоронений. Некрополитическая компьютерная система.
– Марго шутила, что хотела бы покоиться там, – сообщила Джилл.
Но у Марго уже было место на кладбище.
Позже, подкрепившись сэндвичами с яйцом, мы вернулись в спальню с ноутбуком и жестким диском. Я снова включил музыку, и мы занялись сексом. В разгаре поцелуя Джилл вдруг засмеялась и сказала, что все же это очень смешно – то, что я назвал свой диск Озимандией.
– Довольно забавно для музыкальной библиотеки.
– Почему?
– «Я Озимандия, великий царь царей. Взгляните на мои деянья и дрожите!»
[20]
Я не понял.
– Шелли.
– Кто такой Шелли?
– Перси Шелли, великий английский поэт-романтик.
Я не знал, кто это и как на это реагировать. Мог ли я скрыть это? Стоило ли скрывать?
– Я узнал имя Озимандия в средней школе, – попытался объяснить я, – но это был герой комиксов.
Джилл снова рассмеялась.
– Что это за университет, в котором не заставляют читать стихи Шелли?
– Я не ходил в университет. Я учился в техколледже.
– О, я думала…
И она опять засмеялась. Я не понимал почему. Наверно, она тоже не очень понимала, потому что внезапно прекратила хохотать.
Мы затихли на минуту, музыка продолжала литься из компьютера Джилл.
– А я знаю эту песню, – сказала Джилл. – По крайней мере, мелодию.
Я удивился. Это была довольно малоизвестная композиция – я едва сам ее вспомнил – японского музыканта, игравшего на электроорганах, их редкой разновидности, называвшейся «Электон». В композиции звучала сольная клавишная партия – этакое сложно-меланхолическое побренькивание. Если прислушаться, можно было различить тихие, почти незаметные барабаны, отстукивающие ритм, словно метроном.
– Ты точно не знаешь эту песню, – сказал я. – Во времена PORK нам с Марго потребовалась уйма усилий, чтобы откопать хоть что-то об этом исполнителе. Исключительно благодаря нашей упертости мы узнали, что его музыка – в основном импровизация, наслоение настроений и тонов. Он жил затворником в Наре, японском городе, известном своим парком с дикими оленями. Вот и все, что мы узнали. Данных в интернете почти не было, походы в библиотеки оказались бесполезны. Этот парень выложил четыре удивительных сити-альбома, ставших культовыми у любителей «Электонов», но никто о нем не знал ни черта.
Джилл не смогла вспомнить, откуда она знает песню. Мы прослушали ее еще раз. Потом еще, и Джилл наконец словила ага-переживание. Взяла ноутбук, закрыла мою музыкальную библиотеку, открыла свою. Покопалась и нашла нужный трек. Включила.
