Легенда или миф, помимо ритуального текста, обладает и своим собственным местом действия. В мифе история, вложенная в действия и слова или лежащая позади драмы, превращается в поясняющий рассказ. Миф описывает, что произошло, когда герой реально совершил свой подвиг, а именно на празднестве, когда была одержана победа и земля стала обитаемой. Таким образом, непременным условием для понимания откровения является изучение его ритуала и литературного наполнения.
Помимо главной церемонии с хождением рога по кругу, другие тевтонские ритуалы утрачены, и мы никогда не сможем реконструировать их последовательность. Нам остались только мифы или, скорее, несколько легенд, которые поразили воображение последующих поколений, и, благодаря их рассказам, мы можем лишь смутно, словно сквозь завесу, рассмотреть этот ритуал. Стихи «Эдды» и истории, пересказанные Снорри в его пособии для поэтов, далеки от того, чтобы быть памятниками культа; во многих случаях их даже нельзя назвать мифами. На эти вирши и прозу в эпоху викингов сильно повлиял дух нового времени. Что же касается любви викингов к устным повествованиям и их готовности к восприятию, которая помогла им стать открытыми для идей, идущих с Запада, то люди переходного периода создали блестящую литературу, опираясь на древние источники. Но печать того, что она была рождена в пиршественном зале, очень хорошо заметна в стиле этих историй, и, хотя скальды вплели легенды в свои повествования, отголоски ритуала все еще чувствуются в их приемах.
«Прорицание вёльвы» (далее: «Вёлуспа») как произведение искусства является одновременно и самым передовым, и самым консервативным из всех эпических песен «Старшей Эдды». Ее автор исключительно оригинальный мыслитель – ни христианский, ни языческий; он имеет собственную философию, или можно даже сказать религию, и в своей поэме выражает боль и надежду. Под маской космологии и эсхатологии, разворачивая историю мира от сотворения – когда «не было в мире / ни песка, ни моря, / земли еще не было / и небосвода, / бездна сияла, / трава не росла», до конца времен, когда, после греха и вины, битвы и гибели богов до возрождения мира, которое ознаменуется приходом «мира владыки». Это видение, не имеющее аналогов в литературе, изложено пророком, который был потрясен картиной христианского апокалипсиса, но его образы и идеи возникли из собственного опыта. Его озабоченность при виде того, что старые связи фрита распадаются, когда брат идет на брата, чтобы удовлетворить свои амбиции; когда в результате стремительных завоеваний одни королевства рождаются, другие – уходят в небытие. Эти идеи бурно превращались под животворным теплом христианства в суждения о человечестве; в своих темных виршах он воссоздает историю как движение от фрита и чести к чувству вины, от вины – к распаду фрита, когда каждый воюет против своего родича; от распада через последнюю битву богов и людей, через всеобщую гибель и разрушение – в финальное состояние мира и чести, не знающей греха и позора. В создании своей картины он использует весь древний материал: излагая культовые и мифические сюжеты, он меняет их смысл изнутри и наполняет новым смыслом. Благодаря ему мы получаем возможность заглянуть в зал, где происходит жертвоприношение, и видим картину обновления земли и проникаемся надеждой на всеобщее счастье и благоденствие: «Заколосятся / поля без посевов, / зло станет благом». После этого ас Хёнир будет гадать «на прутьях жеребьевых», чтобы узнать – будут ли жить «в доме ветров» «два сына двух братьев», то есть наступит ли всеобщий фрит. Это – совершенное состояние человечества, в котором хамингья всегда осуществляет свои желания и судьбу и всегда находит в них верные приметы того, что ее создания преуспели.
Содержание этого стиха говорит нам о том, что эта сцена была выражением победы в ритуале, происходящем в зале блота. Другая картина содержится в последнем стихе, который благодаря своему положению воспринимается как предсказание о том, что смерти больше не будет:
66 Вот прилетает
черный дракон,
сверкающий змей
с Темных Вершин;
Нидхёгг несет,
над полем летя,
под крыльями трупы —
пора ей исчезнуть.
В других эддических песнях мы наблюдаем древний ритуал, лежащий в основе поэтической композиции, как субстрат, на котором поэты построили свою литературную форму, например, когда в «Эдде» рассказывается, как Сигурд убил дракона и пробудил спящую женщину в доспехах. Кульминация песни наступает во время речи над чашей – Брюнхильд подносит рог «полный меда» своему спасителю и произносит над ним формали, причем последовательность сцен, вероятно, определялась церемонией жертвенного празднества. С помощью поэтических приемов мы можем заглянуть в зал блота в тот момент, когда вспоминались события прошлого, превращаясь в реальность с помощью рога, шедшего по кругу. Сходства между литературным приемом и его церемониальным прототипом гораздо больше, чем нам кажется, потому что поэт опосредованно описывает события в том порядке, в каком они происходили на пиру, где рассказчик и собравшиеся гости были обезличены, словно древние герои. Легенда или миф превращается в эпос, но исходный тип произведения еще чувствуется.
И хотя отсутствие прямых описаний не дает нам возможности реконструировать последовательность действий, ритуал пира тем не менее просвечивает сквозь миф и поэтический словарь, позволяя увидеть довольно ясно их очертания. Первый акт жертвоприношения происходил на скотном дворе, куда выходили вооруженные освященным орудием люди для заклания скота, выбранного для жертвоприношения. Драматическое напряжение этого действа отражено в рассказе о путешествии Тора к великану Гейррёду, в котором все моменты принесения жертвы обретают космогоническое значение. Тор и два его спутника прокладывают путь к жилищу великана, преодолевая множество препятствий. Ас покинул дом без своего молота и по пути позаимствовал посох у великанши Грид. Этот сюжет указывает на особый характер церемониального орудия, используемого для того, чтобы умертвить жертву. Далее Тору и его спутникам пришлось перейти бурный поток, воды которого поэт называет «кровью великана» – то есть жертвенной кровью, воплощающей кровь врагов человечества. Тор останавливает поток каким-то ритуальным действом с помощью особого орудия. Вероятно, речь идет о священном сосуде, в который собирали кровь.
В отведенных хозяином покоях – в козьем хлеву – Тор подвергся нападению дочерей Гейррёда – злобные великанши подняли скамью, на которой тот отдыхал, под самый потолок и едва не раздавили аса. Тор уперся посохом Грид в стропила, навалился всем своим весом на скамью и давил до тех пор, пока не переломал великаншам спины. Какое отношение это событие имеет к ритуальному убийству жертвы, можно только догадываться, но его значение недвусмысленно: теперь враг в образ жертвы был окончательно повержен.
Следующая сцена происходит в зале блота; вот как описано это событие в мифе: после подвигов Тора в хлеву великан Гейррёд пригласил его в пиршественный зал, где горели костры, а собравшиеся забавлялись играми. Здесь была одержана окончательная победа над силами зла. Гейррёд выхватил щипцами из огня раскаленный брусок и с силой метнул его в гостя; Тор поймал его железными рукавицами и, метнув назад, пронзил великана вместе со столбом, за которым тот спрятался («Язык поэзии»). Поэма, описывающая этот подвиг аса, содержит в своих метафорах яркое описание драматических событий этой битвы. Раскаленный брусок был сердцем жертвы, которое было вытащено из котла и съедено человеческим воплощением бога. В ходе этого таинства, в котором поедалась жизненно важная и наиболее священная часть жертвы, приобреталась сила, а темные силы ниспровергались.
