Цените мгновения и живите со смыслом. Стройте дерзновенные планы и не гонитесь за тем, что само уходит. Смело и с надеждой смотрите вперед и помните, что с каждым мигом у вас все меньше становится будущего!
А. Г. Звягинцев
Глава I
Nihil dat fortuna mancipio
Судьба ничего he дает в собственность…
Давно собираю истории о русских людях — о тех, кого судьба лишила родины или в силу разных обстоятельств просто забросила на чужбину: по их собственной воле или вопреки ей, по долгу службы, или силой обстоятельств непреодолимого характера…
А встретить таких людей довелось немало. Вот и пишу о них рассказы и очерки. Разные встречи, разные годы, разные люди… Одни одарили меня дружбой надолго, а иные, увы — уже далече…
Есть ли в их жизнях закономерности или судьба каждого наособицу? Вот что интересно. Вот что хотелось бы понять.
Мы еще будем вместе…
Когда первые солнечные лучи коснулись темно-серых черепичных крыш монастыря и затянутых рисовой бумагой окон, зазвучал мелодичный колокольный звон, и на монастырском подворье сразу закипела жизнь. Будто по чьей-то команде засновали по своим делам озабоченные монахи и служки, потянуло дымом и запахом пищи, а из ворот монастыря выбежали гурьбой десятка три мужчин в черных кимоно и рысцой направились к недалекому берегу моря. Среди них заметно выделялся ростом европеец с изуродованным шрамами лицом и с седоватыми волосами, забранными на затылке в тугой пучок.
У кромки прибоя вся группа опустилась на колени и, приняв позу лотоса, устремила неподвижные взоры к красному солнечному шару, торжественно выплывающему из штормового моря. Когда солнце поднялось над волнами, высокий европеец, оставив на берегу кимоно, взбежал на скалу и бросился с нее в бурлящие, пенные буруны. Вынырнув, он проследил глазами за удаляющимся клином отдохнувших на монастырском озере гусей и поплыл вслед за ними в сумеречный морской простор.
Отплыв на значительное расстояние от скал, он лег на спину и полностью отдался воле пенистых волн. Когда сквозь их монотонное шипение его уши уловили шум работающего судового двигателя, он словно очнулся от сна и поплыл на этот звук. Скоро на фоне зависшего над волнами солнечного шара появился силуэт катера пограничной охраны. Поднятой вверх рукой человек приветствовал людей на его палубе.
— Сэр, опять тот сумасшедший купальщик! — сказал капитану-англичанину вахтенный матрос-китаец. — Шторм в пять баллов и вода плюс десять, а ему нипочем!
— Этот парень из клиники профессора-японца, — отозвался капитан. — Да, мы его каждое утро встречаем, и даже шторм ему не шторм, — оторвался от экрана локатора капитан. — За это его стоит поприветствовать!
— Слушаюсь, сэр!
Над пенистыми валами понеслись три протяжных корабельных гудка. Пловец в ответ вновь поднял в приветствии руку.
В это время камуфлированный джип, промчавшись по гулким предрассветным улицам Гонконга, вырвался на шоссе, ведущее к монастырю «Перелетные дикие гуси». Совсем рядом с мокрой лентой асфальта, едва угадываемое в промозглых сумерках начинающегося дня, рокотало штормовое море.
— Остановись-ка, сержант! Время есть — подышим свежим воздухом, — посмотрев на часы, сказал Метлоу водителю.
Тот подогнал джип вплотную к береговым камням, о которые с шипением и брызгами разбивались накатные волны.
Слушать рокот волн, вечную и грозную музыку моря было для Джорджа лучшим отдыхом. Привычку эту он приобрел давно, еще в юности, когда молодым офицером — выпускником академии Вест-Пойнт был направлен для прохождения службы в разведподразделение «зеленых беретов» на американской военной базе Гуантанамо, отрезанной от революционной Кубы глухим бетонным забором и многими рядами колючей проволоки.
В те годы не столько кубинская революция напугала американцев, сколько вскоре объявившиеся в джунглях и горах Сьерра-Маэстра советские воинские части с ракетами, оснащенными ядерными боеголовками и нацеленными на близкие Флориду, Майами и Техас. Американцы, впервые осознавшие жестокие реалии ракетно-ядерного века и уязвимость своей территории, пришли буквально в шоковое состояние. К тому же, пропагандистский маховик «холодной войны», представляющий русских не иначе как исчадиями ада, раскручивался с такой бешеной скоростью, что психические срывы и истерики стали обычным делом для населения Соединенных Штатов.
Георг Мятлефф, как звался в ту пору Джордж Метлоу, сразу почувствовал это на себе. Стоило ему после служебной вахты в засекреченной радиорубке войти в бар, как он начинал ощущать на себе настороженные взгляды посетителей. Сослуживцы с некоторых пор смотрели на него с затаенным вниманием, как смотрят посетители зоопарка на диковинного зверя.
— Раша-а-а!.. — прокатывался иногда шепот между барными стойками.
Однажды один из сослуживцев, причислявший себя к коренным американцам-патриотам, перебрав виски с содовой, даже пытался разрешить проблему личной неприязни к «раша» кулаками. Но молоденький лейтенант «зеленых беретов» был не из тех христиан, кто, получив удар по одной щеке, подставляет другую.
После этого инцидента, закончившегося для «патриота» глубоким нокаутом и сломанной челюстью, командование базы категорически запретило лейтенанту посещение бара, а в служебных документах распорядилось впредь именовать его исключительно на английский лад. Так, помимо своей воли, он стал Джорджем Айвеном Метлоу. В гневе от того, что его лишают родовой фамилии, он подал рапорт об отставке, но получил категорический отказ — Пентагону был необходим точный, с мельчайшими нюансами, перевод радиоперехватов русских ракетчиков, базирующихся в Сьерра-Маэстра. Лейтенанту Метлоу не оставалось ничего другого, как подчиниться. Свободное время он коротал теперь не за стойкой бара с банкой пива, а в полном одиночестве на берегу Карибского моря.
Иногда по горизонту проходили корабли под красными флагами, но особых эмоций они у него не вызывали. Его родиной была Америка, и все личные помыслы молодого офицера были связаны только с ней. А Россия — она лишь историческая родина. Как известно, у каждого американца без исключения где-нибудь есть своя историческая родина…
Чтобы не терять времени зря, он принялся за изучение арабского и персидского языков. Тогда же взялся за труды русских философов — Бердяева, Розанова, Ильина и даже прочитал в подлиннике Пушкина, Толстого, Достоевского, до которых прежде все не доходили руки. Но особенно Метлоу увлекла поэзия русского Серебряного века. А еще — белоэмигрантского казачьего поэта Николая Туроверова, судьба которого была зеркальным отражением судьбы его родного деда Егора Ивановича Мятлева — бывшего офицера Оренбургского казачьего войска.
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскаленной крымской глине,
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я нацарапал на скале:
Двадцатый год — прощай, Россия.
Временами ему даже виделось, что это он сам, испытавший горечь военного поражения, перед вечным изгнанием нацарапал в Крыму эти строки.
