— Я? Виноватым?
Елозин смотрел на Корсавина с искренним удивлением.
2011 г.
Глава III
Genus non peru
Род не пропадает…
Как-то в восьмидесятых годах прошлого столетия выбрался я на Дон — родину своих предков. Там, на рыбалке познакомился со старым казаком. За рыбной ловлей о многом мы тогда с ним переговорили, многое ему вспомнилось.
И потом долго еще слышалась мне его такая непривычная, забористая речь, глухой, но сильный голос. К счастью, кое-что мне тогда удалось записать. Вот из тех наших разговоров и сложились эти рассказы и некоторые другие зарисовки. И нельзя было написать их иначе, чем языком того старого казачины.
В общем, «казацкому роду, нет переводу»…
Степные тюльпаны
Деда, а чем конь отличается от лошади? — спросил вихрастый мальчуган, поспевая бегом за широким дедовским шагом.
— Брюхом! — ответил старик, направляясь к стоящей на горе конюшне. Перед конюшней, в загоне, с десяток заморенных лошадей тянулись к подошедшим мосластыми мордами, на которых светились скорбно понимающие глаза. Старик отвернулся от них и сердито спросил у корявого, заросшего щетиной мужика, от которого так разило перегаром, что, казалось, даже мошкара падала вокруг замертво:
— Чего животину заморили — ни в стремя, ни в беремя теперича ее?!
— В колхозе-то ни фуража, ни сена, в зиму-то лишь солома ржавая, — ответил тот, часто моргая мутными глазами.
— Брешешь, чудь белоглазая! — подал голос невесть откуда взявшийся коренастый старик в длинной вытертой кавалерийской шинели. И, обращаясь к деду, сообщил: — Пропили они с бригадиром да ветеринаром и фураж, и сено…
— Не пойман — не вор! — взвился корявый.
— Вор! — гневно крикнул в ответ старик и вновь повернулся к деду: — В казачье время за такое сверкали бы на майдане голыми сраками…
— Дык время ноне не ваше — не казачье, а наше — народное! Накось выкуси! — крикнул корявый и сунул впереди себя грязный волосатый кулак.
— Цыц, возгря кобылья! — гаркнул на него старик в шинели и для острастки замахнулся нагайкой. — Понавезли вас!..
Мужик на глазах потерял всю свою смелость и с явной поспешностью скрылся в темноте конюшни, а старик в длинной шинели стоял и внимательно всматривался в лицо деда.
— Никак Тихон Григорьевич? — наконец после длительного молчания недоверчиво спросил он.
— Здорово ночевали, э… Макар Матвеевич! — несколько ошеломленно ответил дед, протягивая ему руку. — Не гадал встренуться, паря. Думал, сгинул ты в колымских краях.
— Летом ослобонили по отсутствию состава преступления.
— Гляди-ка! А за то, что, почитай, вся жизнь псу под хвост, спрос с кого?
— Расказачивание… мол, перегиб и все такое. Сталин, мол, виноват — с него и спрос, — невесело усмехнувшись, ответил старый дедов знакомец.
— Да-а, лемехом прошлась по нам, казакам, Россия… — вздохнул дед.
— Чего там гутарить! Она для своих-то, русских, хуже мачехи, а уж для нас-то, казаков! За тридцать лет насмотрелся я… — неприязненно передернув плечами, сказал старик.
Старые знакомые сели на грубую, сколоченную из неровных подгнивших досок лавку перед конюшней, завернули самокрутки и продолжили свой невеселый стариковский разговор. Мальчонка пристроился рядом с дедом и жадно ловил каждое слово.
— А я, как сейчас помню, Тихон Григорьевич, тебя и батяню мово, Матвея Кузьмича, царство ему небесное, в погонах есаульских золотых, при всех «Егориях», — сказал старик в шинели и наклонился к деду ближе: — Сказывал один в ссылке, что это ты достал шашкой комиссара, который батяню твово в распыл пустил…
— Чего гутарить о том, что было? — проронил дед и, глядя куда-то в задонские дали, со вздохом добавил: — То все быльем-ковылем поросло, паря…
— И то верно! — согласился Макар Матвеевич и мягко сменил тему разговора. — А сыны твои где? Прохор, Андрей, погодок мой, Степа?.. По белу свету, чай, разлетелись?
— Разлетелись! — кивнул дед. — В сорок первом, в октябре месяце, когда германец к Москве вышел, под городом Яхромой сгуртовались казаки, и по своей печали прорвали фронт и ушли гулять по немецким тылам. Добре погуляли! Аж до Гжатска, почитай, дошли… Как говорится, гостей напоили допьяна и сами на сырой земле спать улеглись. Не вернулись мои сыновья с того гульбища. Все трое не вернулись. И могилы их не найти, лишь память осталась.
— Вона што! — вырвалось у Макара Матвеевича, и, заглянув в лицо старика, он спросил с надеждой: — А поскребыш твой?.. Я ему еще в крестные отцы был записан.
Тихон Григорьевич прижал к плечу пацаненка, хмуро произнес:
— Гвардии майор Иван Тихонович Платов пал геройской смертью под корейским городом Пусаном семь лет назад, — он кивнул на пацаненка: — Этот хлопец, стало быть, Платов Андрей Иванович. Мы с ним вдвоем казакуем, а мамка его, как Ивана не стало, по белу свету долю-неволю шукает…
— Эх, жизнь моя! — нараспев воскликнул Макар Матвеевич. — Лучше бы ты, Тихон Григорьевич, не завертал сюды!..
— Не можно было!.. — сказал тот и подтолкнул пацаненка. — Пора птенца на крыло ставить. Да смекаю, товарищи под корень вывели табуны наши платовские. А какие чистокровки-дончаки были!
— Помню, Тихон Григорьевич! В императорский конвой шли без выбраковки, — дед оглядел ветхую конюшню, обложивший ее высокий бурьян и произнес с печалью в голосе:
— Н-да, все прахом пошло!..
Макар Матвеевич бросил на него взгляд и нерешительно молвил:
— Председательский жеребец по всем статьям вроде бы платовских кровей, только к нему не подступиться — не конь, а зверюга лютая.
— Кажи жеребца, Макар! — вскинулся дед. — Я нашу породу и по духу отличу.
Старик ушел в конюшню. Скоро из нее донеслось раскатистое ржание, и темно-гнедой дончак с соломенным, до земли, хвостом и роскошной гривой показался в воротах конюшни. Стремясь вырвать чомбур из рук Макара Матвеевича, конь взвился в свечку.
— Тихон Григорьевич, перехватывай — не сдержать мне его! — крикнул старик, что есть силы пытаясь удержать коня на месте.
Дед бросился к шарахнувшемуся от него жеребцу и схватил его под узду.
— О-о-о… Орленок какой! — сказал он, глядя на коня загоревшимися глазами. — Выжил, сокол ты мой ясный! Покажись, покажись, Орлуша! О-о-о… какой Орлик! Блазнится мне, что твои дед и прадед носили меня по войнам-раздорам… По японской, по германской и по проклятой Гражданской… Последний кусок хлеба и глоток воды мы с ними пополам делили, вместе горе мыкали!..
Орлик захрапел, раздувая ноздри, и в ярости стал рыть землю копытом.
— Не связывайся с ним, Тихон Григорьевич! — запричитал старик в шинели. — Зашибет, зверюга необъезженная!
