— Босняки их деревню с землей сровняли.
Алексеев виновато насупился и поднял с земли отброшенный им же котелок. Бойцы помогли ему водрузить котелок на прежнее место над костром.
— Возьмете монаха к себе? — спросил он бойцов.
Те дружно, одобрительно зашумели. Кто-то сунул Владко в руки винтовку.
— А Бог позволяет монаху брать оружие? — удивился Алексеев. Владко изо всех сил сжал винтовку:
— За веру!..
Глаза его блеснули.
Он стал хорошим снайпером, как только перестал креститься перед каждым выстрелом, что обязательно проделывал вначале.
Алексеев был вдвое старше, но как-то незаметно между ними завязалась настоящая дружба. Сначала Алексеев в душе посмеивался, когда Владко, стоя на коленях, заводил свои бесконечные молитвы. Но однажды, в минуту самой жестокой тоски по дому, оставленному в России, неожиданно попросил почитать ему что-нибудь из Святого Писания.
Владко недоверчиво поднял глаза на Алексеева, потом опустил их в книгу и тихо прочитал:
— «…Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему…»
— Начальников Бог не велит любить, так, что ли? — неловко пошутил Алексеев.
— Нет, — покачал головой Владко, — вовсе не так. Чины любить не велено.
— Не все ли равно?
— Не велено мечтать о том, чтобы стать большим начальником.
— Нет, ты мне, брат, тут не крути. Как написано, так и написано, не вычеркнешь уже. А может, так и надо? На кой ляд начальство так пламенно любить…
— А кто их пламенно любит? — не понял Владко.
— Э-э-э… Не знаешь ты, Владко, как у нас на Руси горячо начальников любят. Дня без начальственного окрика не проживут.
— Неправда, русские любят свободу, — тихо сказал Владко.
— Под ярмом, — зло усмехнулся Алексеев. — Посадив себе на шею очередного оглоеда, терпят его с покорностью годами, хоть до полного обнищания.
И он махнул рукой — разве тут объяснишь!
Но Владко все так же тихо, но непримиримо возразил:
— Нельзя так про своих говорить… Это же как семья. Другой не будет.
Алексеев ничего не ответил. Потому что прав был Владко, прав. Другой родины у тебя не будет, и хаять ее, пусть и не подумавши, сорвавшись, не к лицу. Пусть даже эта самая родина, пославшая тебя воевать в чужой Афганистан, Анголу или Никарагуа, потом от тебя равнодушно отвернулась. Да и не родина это была вовсе, а чинуши с бегающими по сторонам глазами.
Это было ранней весной, когда в горах зацвел миндаль, а за ним — и персиковые деревья.
Владко с группой разведчиков под видом беженцев прошлись по округе, посидели в корчмах, покурили с крестьянами на деревенских улицах. Вернулись с нерадостным известием:
— Турки идут колонной!
— Не может быть, — не поверил Алексеев. — За перевалом стоит батальон «голубых касок». По подписанному мирному соглашению они никого не должны пропускать через свою линию.
— А турки все равно идут, друже капитан, — повторил Владко. — Сам видел.
Алексеев помолчал.
— Раздобудь мне бензин, — отдал он распоряжение Рокошочнику, — я сам поеду к миротворцам.
— Капитан, — попытался отговорить его старшина, — лейтенант из Загоры на прошлой неделе так же пошел к миротворцам. И с тех пор его никто не видел.
— Я не наемник и не мародер, они меня не тронут. С ним, кроме двух бойцов, вызвался ехать и Владко.
На старый «виллис» водрузили два белых флага, сделанных из новых портянок, которые сохранились у запасливого Рокошочника.
Когда ехали мимо цветущих садов, крестьяне уже не отваживались приветливо махать им из-за изгородей. Потому как уже ходили слухи, что эта зона по плану миротворцев отойдет к боснийцам.
За триста метров до блокпоста патруль в голубых касках остановил их джип:
— Стой! Проезд запрещен!
Чернокожий миротворец с толстым медвежьим носом вышел на середину дороги и, как пятиклассник на уроке, старательно протараторил английскую фразу, заученную из армейского разговорника.
— Стой! Проезд запрещен!
— Мы под белым флагом, — ткнул пальцем в портянки Алексеев. — Доложи командованию, что капитан армии сербской Олекса просит разрешения на переговоры.
Алексеев даже поднялся на ноги в машине, чтобы постовой мог лучше его рассмотреть.
— Проезд запрещен, — только бесстрастно повторил миротворец.
— Подразделения боснийских войск перешли разделительную линию ООН и окружают сербские позиции за перевалом, — уже злясь, проговорил Алексеев.
— Проезд запрещен! — без всякого выражения повторил миротворец.
— Они отсекают нас от сербского коридора, и мы попадаем в котел! Сообщите вашему командованию, что боснийцы нарушают перемирие, — стал объяснять Алексеев и опять услышал:
— Проезд запрещен!
— Друже капитан, — услышал он срывающийся голос Владко, — ничего ты ему не объяснишь. Да и что ему объяснять — у него приказ. Сдали нас туркам…
Алексеев бессильно плюхнулся на сиденье. Он и сам все понимал — принято решение отдать эти районы боснякам и ничего тут уже поделать нельзя. Надо ехать назад и как-то выводить свою роту, пока босняки всю ее не положили под присмотром миротворцев.
Дорога полого уходила в гору. Вдали виднелись облизанные ветрами вершины, на некоторых склонах изящно корявились персиковые деревца и громоздились огромные валуны. Казалось, что какой-то шалун из балканских божков поставил их на самый край утеса. Достаточно было взорвать небольшую гранату под скалой, чтобы многотонные махины ринулись вниз по склону и погубили эти хрупкие деревца.
Алексеев поднял голову и увидел, как солнце, коснувшись горы, короновало самую высокую из вершин. Ослепительные лучи расходились от нее, как от короны в разные стороны.
— Не нравится мне все это, — встревоженно сказал он. — Владко, глянь, что там наверху болтается?
Тот взял у него бинокль и всмотрелся в небо.
— Ну, что видишь?
Владко помотал головой, щуря глаза от ослепительного солнца.
— Похоже: — зеленый штандарт!
— Это у тебя от солнца круги зеленые, — успокоил всех седой шофер с длинными черными усами.
Но едва он это проговорил, как на вершине горы раздался легкий хлопок, и с утеса покатились вниз три каменных «мячика», оставляя за собой дорожку примятой травы и обломанные стволы персиковых деревьев.
Все три огромных валуна прокатились мимо, не задев машину, но на повороте горного серпантина ее встретил такой бешеный огонь, что свист пуль сливался в единый пронзительный вой.
