Когда Павел откланялся, и они остались с Артемом вдвоем, у того заверещал мобильник. Пока Артем разговаривал, Корсавин складывал детали в общую картину. И получалось, что Бугатина действительно вышибла из седла именно история с Леной. И на высокомерного аналитика спецслужб бывает проруха…
— Слышишь, Корсавин, — сказал Артем, отключив телефон. — Мать просила тебе передать, что бедная Лена ночью умерла, а бедному Леониду Яковлевичу стало так плохо, когда он узнал, что ему пришлось делать укол и увезти домой на машине. Ты все понял?
Корсавин кивнул. Что ж, можно считать, что всей истории пришел конец. И он может с чистой совестью считать, свое расследование завершенным. Что не может не радовать.
Сережа Ворошилов смотрел на Корсавина ясными и внимательными, как у первоклассника на уроке, глазами. Корсавин, проведший из-за головной боли бессонную ночь, смотрел на Сережу, явившегося без предупреждения, ничего не понимая.
— Так-так, — благодушно сказал Ворошилов, — и чем же мы по ночам занимаемся?
— Книжки читаем, — ничего не объясняя, буркнул Корсавин, которому надоело стоять в дверях в халате и босиком. — Давай проходи.
Он уже понял, что ничего хорошего ждать от нежданного визита Ворошилова не приходится. Просто так Сережа не приперся бы поутру. Что-то он хочет сообщить или, наоборот, выяснить.
Они прошли на кухню. Ворошилов уселся на угловом диванчике, устроился поудобнее, ободряюще улыбнулся: мол, держись, старичок!
— Валера, не ломай себе голову, — засмеялся он. — Я прямо вижу, как у тебя шарики с роликами в башке закрутились так, что аж свистят!
Ворошилов достал из кармана и положил на стол визитную карточку.
— Твоя.
Корсавин посмотрел на карточку. Действительно его, времен работы в прокуратуре. Он пожал плечами.
— Моя. И что с того?
Потом не удержался и пошутил:
— Нашел на месте преступления?
— Неинтересно с тобой — разочарованно сказал Ворошилов. — Все-то ты заранее знаешь, все-то у тебя предусмотрено.
— Ничего себе предусмотрено! Чего предусмотрено? Ты можешь объяснить по-человечески?! Или ты с женой тоже как опер уже разговариваешь? Норовишь из нее все выудить, но при этом сам ни о чем не сказать? Уже по-другому не можешь?
Ворошилов задумчиво покрутил головой.
— Ну, с женой! С женой поговоришь! Если я как опер с ней разговариваю, то она со мной — как следователь по особо важным делам! Причем Генеральной прокуратуры.
И он засмеялся, довольный своей шуткой.
Корсавин понимал, что надо дать Ворошилов отыграть ситуацию по полной. Потому что у того была своя метода работы с подозреваемыми — поначалу слегка оглушить, напустить тумана, заморочить ему голову и посмотреть, как тот себя поведет. Все по науке, как в учебниках по юридической психологии. Если обвиняемому не известно, какими доказательствами располагает следователь, какая мера пресечения может быть избрана, он впадает в состояние тревоги, невозможности правильного предвидения сложившейся ситуации и управления ею… Такое психологическое состояние следователь должен уметь создать и использовать.
Но Ворошилов действовал так не потому, что был когда-то отличником, а потому, что сам додумался до всех следовательских хитростей и заморочек, допер своим умом. А, скорее всего, и не умом даже, а собачьим нюхом, инстинктом. Просто он чувствовал — надо так, а не так. И почти не ошибался. Только если уж попадался субъект с совсем уж навороченной психикой.
Но с Корсавиным такие игры не проходили. Он сам на них горазд. Поэтому Корсавин хладнокровно ждал, когда Ворошилов наиграется в загадочность. Наконец он коротко и ясно рассказал:
— Сегодня утром у своего дома был сбит машиной гражданин Гринь Леонид Яковлевич. Насмерть. Машина скрылась. Свидетелей пока разыскать не удалось. Так что понять — умышленный это наезд или случайность — пока невозможно. Место, правда, такое, что случайно наехать там сложно, но… Ты же знаешь, какие у нас люди встречаются за рулем. Купил права и разъезжает.
Корсавин согласно кивнул. И подумал: бедный инопланетянин Гринь, куда ж тебя занесло? Кто же придумал тебе такую жалкую и страшную судьбу?
— И еще. У жертвы обнаружена твоя визитная карточка. Ну, и я, само собой, подумал, может, ты что-то объяснишь.
— Понятно, — пробормотал Корсавин. У него перед глазами стоял этот самый Гринь и умолял о помощи.
Ворошилов, судя по всему, уже утратил терпение, ему надоел разговор полный намеков и умолчаний. Он решил сменить тактику допроса и полез напролом.
— Ну, конечно, ему все понятно! А мне вот ничего не понятно… Может, просветишь? Валь, кончай там про себя варианты считать! Я же вижу, ты в голове что-то крутишь.
Корсавин, чего греха таить, далеко не всегда, даже во времена совместной работы был откровенен с Ворошиловым. Он сразу увидел, что тот со своей бульдожьей хваткой, прыскающей во все стороны энергией, смутными представлениями об этике и деликатности, врожденным желанием выкладывать перед начальством все козыри разом, чтобы покрасоваться и запомниться, в какой-то ненужный момент не побоится наломать дров. Пара зашибленных случайно, по ходу дела, посторонних голов для него не были проблемой. С людьми, первый раз оказавшимися в роли подозреваемого или обвиняемого, он вел себя так же, как с упертыми сволочами. Поэтому Корсавин всегда соизмерял, что Ворошилову стоит говорить, а что нет. Тот это, кстати, прекрасно знал. Но и знал так же, что есть вещи, в которых Корсавин всегда сильнее его, и потому если и обижался, то ненадолго. Потому что понимал, выгоды от сотрудничества ему все равно будет больше.
И он рассказал ему про несчастного доктора Гриня, когда-то безнадежно влюбленного в соседскую девочку, про Елену Юрьевну Субботину-Синдееву, которой жизнь обещала столь много, но потом обрушила на ее голову все мыслимые несчастья, про высокомерного и хладнокровного выдумщика запутанных комбинаций, ключ к которым был у него одного, Виктора Викторовича Бугатина, вдруг потерявшего голову от любви…
Сережа слушал его, не перебивая, и на лице его отражались все чувства, которые он переживал, — изумление, недоверие, непонимание.
А когда Корсавин закончил, он подвел итог его повествованию. Подвел в духе великого писателя Льва Толстого, который писал об опере, как известно, в таких выражениях: «Люди стали махать руками, а в руках у них было что-то вроде кинжалов… потом стали тащить прочь ту девицу… Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то железное…»
Сережа, конечно, был не столь изыскан в выражениях. Он выразился по-своему.
— Слушай, Валера, ты хочешь мне сказать, что два взрослых мужика влюбились в одну больную бабу, о которой даже нельзя сказать — жива она или мертва? Что один, врач, пользуясь служебным положением, проводит с ней часы в душевных разговорах, прекрасно зная, что она ничего не слышит? А другой, бывший сотрудник КГБ, в это время страдает от ревности, причем до такой степени, что решает врача убить? Например, наехать на него на краденом автомобиле?
