— Да, я о нем уже слышал. Он, по-моему, не посещал заседания весь последний месяц, — откликнулся Итале и зевнул так, что на глазах у него выступили слезы, помешавшие ему как следует разглядеть крупного светловолосого молодого человека, который говорил офицеру стражи:
— Герр полковник, вы не имеете права держать ворота запертыми. Этот зал принадлежит Национальному собранию!
— Сожалею, господин Ливенне, но пока что я выполняю указания вышестоящих лиц, — отвечал ему уже в десятый раз полковник.
— Так пошлите кого-нибудь во дворец и выясните, не будет ли иных указаний! — сердито предложил ему Ливенне, и давившая на ограду толпа проревела что-то в знак одобрения.
Санджусто толкнул Итале локтем.
— Смотри, они двух ворон поймали!
Два депутата от клерикалов, пришедшие на набережную из чистого любопытства, пытались теперь убраться восвояси, но с ужасом и раздражением поняли, что сомкнувшаяся плотным кольцом толпа им этого не позволит. Оставив тщетные попытки пробраться сквозь толпу, они вернулись и присоединились к группе в сорок или пятьдесят депутатов-либералов, ждавших у чугунных ворот. В толпе все чаще раздавались гневные выкрики и оскорбления; люди у ворот стояли сплошной стеной. Кони гвардейцев нервно переступали копытами; одна лошадь вдруг начала вскидывать голову, пытаясь встать на дыбы, и всадник с трудом осадил ее. Потом вдруг послышались радостные возгласы, в воздух полетели шапки и шляпы, и на покрытую гравием площадку с набережной между людской стеной и конной стражей вылетел легкий кабриолет.
— Что это за старичок? — спросил Санджусто, поскольку шум в толпе еще усилился.
— Это принц Могескар. Двоюродный брат Матиаса Совенскара. Благороднейший, между прочим, господин. И хватило же у старика мужества сюда приехать!.. Да здравствует Могескар! — закричал Итале, и толпа с энтузиазмом подхватила:
— Да здравствует Могескар!
Принц вылез из кабриолета, подтянутый, аккуратный, чуть резковатый в движениях. Он был уже очень стар. Подойдя к Орагону и Ливенне, он сказал:
— Доброе утро, господа. Интересно было бы знать: почему перед носом у депутатов запирают дворцовые ворота? — Он тоже явно испытывал воздействие живого и беспокойного духа противоречия, витавшего над толпой. Однако штурмовать ворота никто как будто не собирался; все терпеливо ждали. Соборный колокол густым басом пробил десять. Восемьдесят депутатов ассамблеи продолжали стоять на усыпанной белоснежным гравием и ослепительно сверкавшей на солнце площади перед воротами. Принц Могескар пригласил старенького настоятеля посидеть у него в кабриолете. — На таком солнце нам, старикам, тяжеловато стоять, — посетовал он и тоже сел, прямой, с безупречной осанкой, хорошо видимый всем в лучах яркого утреннего солнца. Стефан Орагон все это время находился неподалеку от Могескара; это он придержал ту лошадь, которая испугалась напиравшей толпы. Орагон всегда лишь отражал чьи-то чужие лучи; его неудержимо влекло к людям ярким, обладающим властью, словно он считал свою собственную — и немалую! — способность притягивать к себе людей не даром, а недостатком. Кроме того, Орагон просто не умел быть один. Однако на самом деле он куда лучше Могескара, или Ливенне, или этого полицейского полковника знал, что такое власть над людьми, и лучше других понимал, что это он, Орагон, является центром собравшейся у дворцовых ворот толпы, душой этого огромного конгломерата, этого временного единства самых различных людей. Если он решит перейти к конкретным действиям, толпа последует за ним.
Итале, изнемогая от жажды и желания спать, тупо переминался с ноги на ногу, потому что болели обе, и раздраженно посматривал на окна верхних этажей дворца, мрачной громадой нависавшего над площадью на фоне светлого, затянутого легкой дымкой неба. Вдруг он почувствовал, что ноги его отрываются от земли и неведомая сила влечет его куда-то по воздуху, и успел лишь изумленно воскликнуть: «Что это?» Он тщетно пытался обрести былое равновесие, отчаянно толкался, его тоже толкали со всех сторон, но никто уже больше не стоял спокойно: толпа перестала ждать и ринулась вперед. Итале слышал какие-то приказы на немецком о том, чтобы сменили каждого второго, слышал крики людей: «Что это? Они собираются стрелять!» — и высоко над толпой видел Орагона, взобравшегося на одну из тех пушек, что выстроились вдоль чугунной ограды. Орагон что-то кричал, указывая в сторону дворца. Шум вокруг стоял невообразимый, и все же сквозь этот шум Итале отчетливо расслышал некие новые звуки — сухой, далекий, раздраженный, точно у старой девы, голос оружия и ржание перепуганных лошадей. Но толпа напирала, рвалась вперед, как бы всасываясь в двери дворца, утекая с залитой солнцем площади и разливаясь по гулким коридорам с мраморными полами и украшенными лепниной потолками. Потом вдруг потолок взметнулся куда-то вверх, и сразу стало легче дышать. Итале понял, что они достигли Зала Собраний, и обнаружил рядом с собой Санджусто, с которым они, как оказалось, все это время не размыкали рук. Орагон тоже был неподалеку; он стоял на каком-то возвышении и громко призывал депутатов выйти из толпы. Итале с облегчением вздохнул, немного растер нывшие плечи и руки, смахнул пот со лба и, оглядевшись, сказал Санджусто:
— Давай-ка выбираться отсюда. Попробуем подняться на галерею.
Он с удивлением обнаружил, что совершенно охрип, словно долго кричал. А впрочем, может, и кричал, кто его знает. Он не очень хорошо помнил эти последние мгновения. Друзья попытались пробраться к боковой двери, что вела наверх, на ту узкую галерею, где обычно размещались репортеры, но путь им преградила группа людей, тащивших какие-то тяжелые мешки, которые они свалили прямо на пол возле трибуны. Гул голосов в зале немного стих и стал похож на мерно бьющиеся о берег волны прибоя. Пространство вокруг трибуны моментально расчистилось, когда люди увидели, что это не мешки, а трупы. У одного из убитых было напрочь отстрелено лицо. Руки его, застыв, нелепо торчали вверх из сползших рукавов; носки потрескавшихся старых башмаков тоже смотрели вверх. На голове у него уцелело только одно ухо, нормальное человеческое ухо, странно контрастировавшее с тем кошмарным кровавым месивом, которое было когда-то лицом этого человека. Второй убитый, мужчина средних лет, вовсе не выглядел мертвым и удивленно смотрел на всех широко раскрытыми ясными глазами. Прямо над трупами, на трибуне, Итале и Санджусто увидели светлые волосы и молодое лицо Ливенне, который говорил, громко и отчетливо произнося каждое слово:
— Эти двое и многие другие заплатили чей-то чужой долг, хотя сами никому не были должны. Но больше этого не повторится! Мы не станем выкупать собственную страну! Мы требуем вернуть ее нам, ибо она принадлежит нам по праву, как принадлежала и нашим великим предкам! Запомните это! Но насилие нам ни к чему; нам не нужны бессмысленные жертвы. И это не мы должны платить по счетам! Это наши должники обязаны сполна расплатиться с нами!
По лицу Итале текли слезы, которых он даже не замечал. Однако слезы эти быстро высохли, когда они с Санджусто вновь принялись пробиваться к боковой двери и лестнице на галерею. Только добраться им туда было, видно, не суждено.
