Значит, Итале не пришел… В третьем часу ночи Луиза все еще сидела за туалетным столиком, отложив в сторону журнал, который он ей недавно принес. Это был «Беллерофон», выходивший ежемесячно, который все свои литературно-философские сюжеты черпал из «Новесма верба», ставшего откровенно политическим. В этом номере Итале поместил свою обширную рецензию на монографию «Словарь и историческая грамматика орсинийского языка и его диалектов», автором которой являлся один профессор из Солария. Рецензия была опубликована на первых страницах журнала как передовая статья. Все эти радикалы были явно возбуждены появлением подобного словаря. Патриоты! Луиза начала читать. Писал Итале жестко, логично, с некоторой склонностью к дидактике; статья, безусловно, производила впечатление, но не увлекала. Это было совсем не такое чтение, каким можно заниматься, лежа на диване. Луиза зевнула и принялась бездумно перелистывать страницы. Здесь же Эстенскар опубликовал вторую часть своей длинной, на несколько номеров, рецензии на роман Карантая. Им мало было от души спорить друг с другом, они еще и в печати должны были друг друга ругать или хвалить! Господи, какой же он маленький, этот их мирок, какой убогий! И среди этих революционеров царит такая же посредственность, что и при отчаянно скучном дворе великой герцогини. И такая же пустота. Они не свободны, хотя вечно говорят о свободе. Никто здесь не свободен…
— Прелестная картинка! — раздался тихий голос Итале. Оказывается, она на минутку уснула и теперь, открыв глаза, с трудом поняла, где находится. Но даже не пошевелилась. По его голосу она поняла, что он улыбается. — Ты ведь уснула над моей рецензией, верно? — спросил он, наклоняясь к ней, и она почувствовала исходивший от него запах ночной прохлады. Его теплые губы легко коснулись ее щеки. — Эх ты, читательница романов!
— Да, а ты можешь читать словари, если они так тебе нравятся, — сказала она, открывая глаза и снова зажмуриваясь, чтобы сладко потянуться и зевнуть. — Только меня об этом не проси. Я словам вообще не очень-то доверяю. Ты что так поздно?
— Извини. — Итале снял сюртук и галстук, присев рядом с ней на кровать в одном жилете. Лицо его в тусклом свете единственной свечи казалось мрачным и осунувшимся. Луиза внимательно наблюдала за ним, словно пытаясь наконец понять, что же он собой представляет.
— Ты, конечно, в «Иллирике» был, — сказала она с легким упреком. — Разговоры, разговоры, разговоры. Слова, слова, слова…
— Нет, я задержался у одного своего старого приятеля. Мы с ним когда-то в школе вместе преподавали. Он сейчас без работы остался.
— Да все вы вечно без работы сидите.
Она знала, что он не любит, когда она подшучивает над теми временами, когда он хватался за любой заработок, чтобы заплатить за квартиру и не умереть с голоду, пока «Новесма верба» не встала на ноги. Она знала, что тема его «бедности» одна из самых опасных, но именно потому, что тема эта была опасной, ей и захотелось сейчас потанцевать на краю вулкана. Однако разозлить Итале оказалось совершенно невозможно; он только согласно кивнул и продолжал говорить о своем приятеле:
— Эжен сам с работы ушел. А место у него было хорошее: домашний учитель в семье крупного зерноторговца из Заречья. Но у Эжена туберкулез, и когда врач сказал ему, что он подвергает риску детей, он немедленно оттуда съехал, хотя и дети, и их родители пытались уговорить его остаться. Я не знаю, как ему помочь. Если бы он мог год не работать, чтобы как-то восстановить здоровье… — Итале устало уронил голову на руки. — Я не уверен, может ли он вылечиться совсем, но, может быть…
— Нет, не может! И, скорее всего, он очень скоро погибнет. Так обычно и бывает, к сожалению. И ты ничего не сможешь с этим поделать! Зачем ты себя мучаешь, Итале?
— Я не мучаю. Он мой друг.
— Нет, мучаешь. Никто из твоих друзей тебе и в подметки не годится. Они все приговорены! Заранее приговорены к поражению.
— И Эстенскар? — изумился он с улыбкой.
— Эстенскар в первую очередь. Он ведь обожает быть несчастным.
— Не стоит сейчас говорить об этом, — вдруг оборвал он ее нетерпеливо. — Что-то устал я. — Он повернулся было к ней, но она выскользнула из его рук, ленивым грациозным движением накинула шелковый пеньюар и, подойдя к туалетному столику, принялась расчесывать волосы перед зеркалом. Итале лег поперек кровати, подложив руки под голову.
— Не забудь завести часы и помолиться, — ядовитым тоном заметила Луиза.
— Ну что еще я сделал не так? — суховатым тоном спросил он, хотя и довольно добродушно.
— Обычный брак — это совсем не то, что мне нужно.
— Знаю.
— Знаешь?
Он помолчал.
— Знаешь, Луиза, кое-что в жизни нам приходится принимать безо всяких условий, и между нами просто должно существовать определенное доверие, иначе ничего у нас с тобой не получится. Невозможно каждый раз все начинать сначала.
— Как раз возможно! Я именно этого и хочу! Ничего в жизни нельзя принимать просто как данность. Ничто не должно быть раз и навсегда решено-и-отрезано или давно предусмотрено. Каждая ночь должна быть как первая… Впрочем, какой смысл во всех этих разговорах, пока ты приходишь ко мне от… откуда ты там приходишь?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Пока ты приходишь ко мне от тех людей, на которых без конца тратишь свои силы! От каких-то жалких, второсортных людишек! Которые даже к твоему миру не принадлежат. Пусть слабые опираются друг на друга. Ты же не можешь разделить с каждым его боль, ибо это самый худший, самый разрушительный вид лицемерия. Милосердие, самоуничижение и прочие отвратительные христианские добродетели… зачем тебе эти оковы, Итале? — Голос Луизы звучал легко, почти ласково, и она все продолжала неторопливыми длинными движениями расчесывать свои Роскошные волосы. — Ты вырываешься из этой клетки и приходишь ко мне, но даже не чувствуешь, что давно эту клетку покинул. А утром снова спешишь туда, в ту же клетку… к тем же оковам…
Итале сел и довольно долго смотрел в дальний темный конец комнаты, где белела занавесь на окне.
— Я пришел к тебе ради того… что никто и никогда мне не давал и не предлагал… — заговорил он неуверенно, с затаенной болью. — Я искал доверия, истинного доверия, Луиза. Я не знаю, как мне с этим справиться, не умею… Я знаю только, что делаю тебе больно. Но единственное, что я могу предложить тебе, и единственное, что ты можешь дать мне, — это доверие, это нежность, это любовь и забота…
— И оковы… — Луиза встала и пошла ему навстречу — с распущенными по плечам волосами, теплая, чудесно пахнущая, в легком шелковом пеньюаре, рукава которого, соскользнув, обнажили руки, вскинутые в объятье… — А я хочу, чтобы мы летали — вместе, рядом, как ястребы, как орлы летают над вершинами гор! Летать и никогда не глядеть вниз, никогда не оглядываться назад!..
— Я люблю тебя, — прошептал Итале, страстно прижимая ее к себе. Теперь он стал куда опытнее в искусстве любви, чем когда-то весенней ночью в айзнарском саду, но прежней нежности не утратил и все так же мгновенно откликался на первый же ее призыв, так что, хоть ей и хотелось продолжить этот спор и сказать ему: «А ведь твоя свобода — это я, и в тебе самом я тоже вижу свободу!» — она ничего больше не сказала, чувствуя, как обессмысливаются все слова и падают все преграды и волна той радости, которой она так боялась, вновь подхватывает ее, и она взлетает, точно пена на гребне могучего потока, вызванного паводком чувств…
