Власть никак не контролировала ситуацию в стране. Ельцин то и дело уходил в запои. В прессе над ним не издевался только ленивый. Всю экономическую политику он отдал на откуп молодым технократам западной ориентации – Гайдару, Чубайсу, Бурбулису, Шумейко, Шохину и другим, которые проводили в жизнь, может, и необходимые, но очень резкие и чересчур болезненные реформы. А главное, делали это с присущими молодости бескомпромиссностью и цинизмом. Правительство отпустило и цены, и курс рубля в свободное плавание, не предусмотрев никаких поблажек для незащищённых слоёв населения. Государство самоустранилось от выполнения социальных функций, пенсии и зарплаты бюджетников, включая военных и милицию, были значительно ниже прожиточного минимума. Среднее и старшее поколения оказались просто выброшены на обочину жизни, старики в чистеньких старомодных костюмах рылись в мусорных баках. Молодёжь со свойственным ей оптимизмом не унывала, девочки романтизировали заграничное слово «путана» – «ночная бабочка, ну кто же виноват…», мальчиков привлекал образ благородного гангстера из «Крёстного отца» в исполнении Аль Пачино. На деле, конечно, это оказывались обычные проститутки и бандиты, но кто же виноват? Паралич власти, слом старой идеологии, отсутствие новой, отчаяние и безысходность, понятия вместо закона…
И Ромкино мировоззрение в очередной раз выкинуло кульбит – если в целомудренное советское время он шёл наперекор официальным – беззубым, травоядным – установкам про мир во всём мире, равенство и дружбу, занимаясь нелегальным бизнесом, рискуя и не раздумывая применяя силу и проламывая любую ситуацию, то теперь, когда это стало нормой и даже модно, у него внутри словно щёлкнул тумблер – подобная модель поведения перестала его привлекать. Интуитивно он начал поиски иного пути, просто-напросто брезгуя уподобляться наглым тупым быкам. Из речи незаметно уходили нецензурная лексика и уличный жаргон – в конце концов, аспирант МГУ, чьё сочинение в школьные годы оказалось в призовой тройке всесоюзного конкурса, имел в своём активе и совсем иной вокабуляр. Изменилась и манера одеваться, стиль стал более строгим и даже местами с интеллигентскими замашками. Он и сам стал сдержаннее и спокойнее.
Все эти метаморфозы оказались весьма своевременными и как нельзя кстати. Становилось обыденностью выяснение отношений на улице и особенно на дороге просто из-за резкого слова или манёвра. Нередко с применением оружия, которого вдруг появилось очень много. Сам Ромка, зная собственную вспыльчивость, оружие никогда не носил, хоть и имел, а друзьям объяснял: «Лучше самому получить по башке, чем кого-нибудь мочкануть сгоряча…» И в качестве директора у Олега он с ходу отметал предложения, связанные с криминальными схемами, коих поступало немало, если не сказать большинство. И вот всё-таки вляпался. Теперь уже было очевидно, что чеченские деньги левые.
Будет неправдой сказать, что он не предполагал этого раньше, но уж очень завораживал размер комиссионных. Соблазн сразу пройти в дамки заглушал доводы рассудка и внутренний голос. Опять же криминал криминалу рознь – украсть у другого человека или в магазине являлось для него неприемлемым на внутреннем уровне, сыграть в рулетку с государством – другое дело, здесь совесть не была настроена столь же бескомпромиссно, скорее преобладал страх наказания. Но власть была слабой, сама её легитимность вызывала вопросы, а вероятность откупиться с такими деньгами стремилась к плюс бесконечности. Да и государство существовало преимущественно на бумаге – границ не было, законы действовали вперемешку новые и старые, ещё советские. При этом новые законы были сырыми, старые – неактуальными. Например, граждане, осуждённые по восемьдесят восьмой статье (валютные операции), продолжали сидеть, хотя обменники имелись на каждом углу и цены в магазинах часто указывались в валюте. В таких условиях с почти миллионом долларов в кармане можно было и самому писать законы. Но вот не получилось. Другие люди приняли решение за него. Кто-то мужественно, кто-то трусливо, но отдуваться придётся ему.
Силовое противостояние он даже не рассматривал: в ту пору чеченцы были наиболее боеспособной группировкой в Москве и слова Олега, что он организует силовую поддержку из банка, являлись лишь словами. Самым правильным было просто не явиться на стрелку, в конце концов, это не его война, им практически ничего о нём не известно, вряд ли его даже будут искать, поскольку взять с него всё равно нечего, в отличие от Олега, которого нет в стране и не будет, по всей видимости, ещё долго. Он перечислял все плюсы такого решения, не находя ни одного минуса, но… Перед ним встало одутловатое лицо старого сидельца дяди Миши по прозвищу Ми-Ми, соседа по деревянному бараку в Пензе, где Ромка вырос. Жёсткие как наждачка буравили его из-под кустистых бровей, и не было в них ни души, ни сострадания: «Запомни, пацан, бзднёшь один раз, всю жизнь нюхать будешь…» Тогда он не понимал, зачем старый вор говорит это ему – десятилетнему пацану, но вспоминал каждый раз, когда хотел пропустить тренировку по боксу, где из-за непонятной тренерской прихоти стоял в паре со здоровенным Хрущём, много тяжелее себя, и, конечно, огребал по первое число. Вспомнил и сейчас.
На стрелку он всё-таки поехал. Нет, не по причине детских воспоминаний и не потому, что был чересчур смел или уверен в себе, просто что-то неотчётливое, но важное внутри, то, что принято называть сутью человека, подсказывало: так будет правильно.
Без трёх минут два Ромка стоял на ступеньках «России» и сильно нервничал. Погода оказалась под стать – ветрено, холодно. Редкие туристы группками жмутся под защиту пряничных фасадов ГУМа, и вытертые камни древней площади безразлично отражают нависшее оловянное небо. Минутная стрелка часов на Спасской башне лениво передвинулась на цифру двенадцать, и он развернулся ко входу в гостиницу, ожидая увидеть сколько угодно человек в чёрных брюках и белых рубашках. Никого! Обычно оживлённый центральный вход в «Россию» был пуст. «Ничего, сейчас появятся», – шептал он про себя, боясь дать место призрачной надежде, чтобы не раскиснуть. Стеклянные двери оставались неподвижны, Ромка считал секунды. Опоздание на стрелку даже на минуту являлось крупным косяком и давало противоположной стороне большое преимущество. А не явиться вовсе – означало поражение. Вот одна дверь пришла в движение, и он усилием воли заставил себя не отвести глаза и принять то, что увидит. Вышли два японца, увешанные фотоаппаратами с пушечными объективами, и миниатюрная кривоногая японка в блестящем жёлтом плаще с зонтиком. Ромка быстро обернулся на часы, стрелка подло замерла на двенадцати. «Ну же, ну!» Он готовился к любому исходу, кроме такого, и потому внутренне замельтешил, что, конечно, было последним делом. Снова быстрый взгляд на вход – никого, на часы – стрелка на двенадцати как приклеенная. Ромка заставил себя собраться и принялся смотреть на реку, где ветер гнал по воде барашки. Когда он снова посмотрел на часы, было уже пять минут третьего. Лестница оставалась пустынной…
* * *
Через день он случайно прочитал в «Известиях», в разделе криминальной хроники, короткую заметку, что позавчера в гостинице «Россия» в результате спецоперации было задержано полтора десятка представителей чеченской преступной группировки, изъято большое количество огнестрельного оружия и самодельное взрывное устройство. В состоянии лёгкой прострации Ромка прыгнул в машину и доехал до ближайшего храма Живоначальной Троицы на Воробьёвых Горах, где впервые в жизни помолился. А поскольку ни одной молитвы он не знал, то слова придумывал сам, но шептал их от души, не замечая, как горячий воск от свечки течёт по пальцам.
