— Вы… так и не… ответили на… мой вопрос… — говорить становилось все сложнее.
— Если вкратце, то вы пропитаны мерзостью мирового паразита, генерал. Озеро — оно как легкие — очищает окружающий нас мир. Так что, если вы не справитесь с ним, то, скорее всего, сперва лишитесь способности к тому, что называете развитием, а затем, скорее всего — расстанетесь с жизнью.
Разумеется. Две просто невероятно заманчивые перспективы — разрушить энергетическое тело и умереть. Ну либо только первый вариант.
— Ночь? — коротко спросил Хаджар.
— Ночь, — кивнул Морвен и посмотрел на звезды. — Чтобы решится у вас есть десять мин…
Хаджар скинул шубу, отвязал ножны и вонзил их в снег, после чего мысленно отозвал Зов, заставив одежды исчезнуть с его тела. Покрытое неровным загаром, шрамами и застарелыми травмами, в татуировках имени, племени, а теперь еще и чего-то нового, оно предстало перед ликом ледяных деревьев и озеро льда.
Хаджар не испытывал ни сомнений, ни страха. Перед ним находился очередной противник, вставший на пути к его цели. И если им суждено сразится — значит так тому и быть. Даже с проклятой лентой Чин’Аме в волосах — генерал не бегал от битв, и никто не прежде, ни сейчас, ни в будущем — не сможет утверждать обратного.
С этими мыслями Хаджар дошел по снегу до кромки воды, после чего погрузился внутрь по самую шею еще не зная, что эту битву он не забудет до самого конца своего пути.
Глава 1707
Хаджар хорошо знал холод.
Может быть не так хорошо, как боль, но знал. Еще тогда, в Городе, лежа прикованным к заплесневелой кровати с порванными пружинами, укрытыми досками и пропахшим клопами и экскрементами матрасом, он был рад осеннему бризу. Тот, едва стоило черной реке успокоится в своим гранитном саване, тут же врывался сквозь многочисленные щели и прорехи в наспех заколоченных окна.
Он, уже перебравшись в больницу на холме с видом на город и парк, читал книжку, про мальчика в чулане под лестницей. Что же — было время, когда он с радостью поменял бы ту каморку с кроватью и рамой без стекла, на любой подобный чулан. Просто потому, что у того мальчика имелись ноги, руки и, самое главное, тот обладал возможностью ими пользоваться.
Он — нет.
Хаджар мысленно улыбнулся сам себе — почему он вспомнил о нем именно сейчас. Нет-нет, вовсе не о мальчике из чулана, а о том, что из каморки. Может оставшемся где-то в далеком прошлом, а может — и вовсе в приснившимся ему сне.
Ах да.
Холод.
Холод приносил с собой освобождение. От запахов, от надоедливых детей, запертых вместе с ним, как пауки в банке, на осколке мира, который так тщательно пытались не замечать снующий по улице люди. Как на неудачное пятно на необыкновенно изящном и стройном полотне.
Они проходили мимо, оставляя газеты на автобусной остановке, куда выходило его “окно”. Спешили дальше, туша окурки и бросая бычки в урну. Чаще мазали, чем попадали. Некоторые, куда реже, чем те, что — нет, подходили поближе и, подняв все еще дымящийся билет к тому, во что верили в часы забвенья разума, снова выбрасывали в урну. На этот раз — надежно и без … как это говорилось… Хаджар почти забыл это слово — … понтов? Да, наверное, именно так.
Порой его взгляд пересекался с глазами подошедших к урне. Заспанные, чаще обреченные, чем злые, они словно ощущали, что тому, кто находится за ржавой решеткой и худыми досками заколоченного оконного проема куда хуже, чем им. И от того их глаза светлели, лица смягчались, а сами они начинали излучать тепло. Какое-то внутренне. Не очень справедливое по отношению к нему, но очень честное — к себе.
Хаджар помнил, что тот, кто лежал в каморке, не злился на них. Только часто сравнивал, кто из них двоих — больший узник. Он, лежащий в обосранном, обсосанном, испачканном грязью и пролитыми “лекарствами” белье или они.
Запертые в своих костюмах, посаженные на цепь бесконечной вереницы дней, где бессмысленный понедельник сменялся безнадежным вторником, а за ним среда, четверг и короткое счастье пятницы, когда можно забыться в баре через дорогу. Затем немного отсохнуть в субботу, прийти в себя в воскресенье, а затем вновь броситься в гонку по колесу безвременья.
Его он тоже видел. Слышал. Иногда чувствовал. Зимой.
Но к чему это он?
Ах да.
Холод.
Холод укрывал запахи, усыпал улицу белым снегом, превращая даже самые скучные фигуры и образы в сказочные картины. А затем он оказался знаком с холодом чуть лучше. Будто они выпили на брудершафт и теперь могли, порой, обмениваться едкими колкостями. Когда умерла Елена. Когда принесли бумаги для её “замены”. Все это был холод.
Скользкий. Угрюмый. Он стоял за спиной и давил, давил, давил на плечи, пока не захрустит онемевший позвоночник и не заноют спящие в теле жилы. Но все это не то, не так, мелко, прозаично.
Одним словом — терпимо.
Неприятней, чем холод каморки, но все еще такой, что если не сунуть голову в петлю сразу, то со временем учишься с ним жить. Чаще — не замечать. Обувшись в безразличие, одевшись в нахальность, граничащей с наглостью и подпоясавшись огульным нигилизмом, ты живешь. Кто-то говорит, что существуешь. Ты с ним споришь. До хрипоты. До пота. Может даже — до крови.
А потом идешь в бар и смываешь с себя всю эту пакость и грязь несовершенного мира.
Но живешь.
Живешь…
Да…
К чему это он?
Ах да.
Холод.
Когда он стал Хаджаром, то на долгое время забыл про своего визави. Молчаливого судью ненастных дней, приходивших даже в те редкие часы, когда гранитный свод Городского неба раскалывали лучи пока еще дышащей звезды. Хаджар купался в тепле, зализывая шрамы на душе, о существовании которых даже и думать забыл. Маленький принц думал, что одолел холод. Оторвал его от себя. Износил. Истоптал. Вырвал из груди и, скомкав, связав, выкинул в самый далекий уголок реальности.
Но.
Увы.
Как и те наивные прохожие, мечтавшие в одночасье сорвать с себя клятую цепь, он промахнулся мимо урны. И вместо того, чтобы выбросить огрызок того, что кто-то зовет тьмой, другие дьяволом, третьи — смертью, отправил того куда-то чуть дальше. За грань обозримого, но не реальности. Просто — в будущее.
И будущее наступило.
Ворвалось в его день. Разбрызгало кровь отца, вырвало из груди сердце матери, отняло у него ноги и оставило валяться в новой темнице. И снова он. Холод. На этот раз не надменный и больше не такой молчаливый.
О нет.
Нет-нет-нет.
Теперь он разговаривал.
Криками принца. Столь же беспомощными, сколь и злыми. Его стонами и воплями. А еще он обрел черты. Безумия. Ярости. Гнева. Жалости… к самому себе. Он не давал спать, а когда все же покровительственным жестом разрешал рухнуть в беспамятство, то настигал и там. Приносил видения и образы. Замерзшие в ужасе картины еще недавнего светлого прошлого, пропитанного теплом и претензией на счастье.
