– Ты уговаривала его? – прошептала Анежка тихо. – Умоляла эту старую свинью?
Радость испарилась. Потупившись, Шарка смотрела, как мать упрямо поджимает губы, глядя на мешок, в котором уместились все их пожитки. Вьюга требовательно стучала в окно, словно подгоняя их. Девочка подошла к матери и обняла ее, но слов не нашла. Долго, целую вечность, Анежка стояла не шевелясь.
– Милая, нам нужно уйти. – Голос матери дрожал, но был мягок. – Я не хочу, чтобы вы росли в этом месте, с этими людьми. Добром это не кончится. Если я дам слабину, Дивочак и на вас наложит свои лапы. Так происходит всегда, когда сдаешься…
– Давай уйдем хотя бы весной, мама!
Анежка присела перед дочерью на корточки: она была тощая, как уличная кошка, словно только ярость поддерживала в ней жизненный огонь. Кончики пальцев погладили девочку по веснушчатой щеке.
– Хорошо, – сказала Анежка. – Пока что мы останемся. Но пообещай мне, что больше не будешь ни перед кем ползать на коленях. Не дашь никому решать за себя. Будешь всегда ставить свою жизнь выше. Поняла меня? Обещаешь?
Ком в горле не дал Шарке вымолвить в ответ ни слова. Наверное, к лучшему. Даже сейчас, едва не оказавшись с детьми на улице, Анежка упорствовала в своей правде. Но Шарка все же кивнула, хотя в ее голове бушевала обида на мать, которая так прохладно приняла ее подвиг и принялась снова настаивать на своем. Тогда Шарка не понимала, почему это было важно, – и сейчас, спустя девять лет, уже забыв даже лицо и голос матери, начала лишь догадываться.
Шарка не знала, сколько времени она провела в башне. Близился закат, а она все сидела, то проваливаясь в липкую дрему – видимо, от дурманов, которыми ее напичкали во дворце, – то погружаясь в воспоминания.
Сложилось бы все иначе, уйди они тогда из «Хмельного Кабанчика» в холодную ночь? Наверное, они просто замерзли бы, не успев даже покинуть Тхоршицу… Но ведь из прошлой деревни они ушли в такую же точно ночь, а Анежка еще и была на сносях. И выжили! Пришли в этот самый трактир, чтобы спустя пару лет Анежка нашла там свою погибель, а потом и Шарка – свою.
Неужели мать, упрямая и гордая, неизвестно где вообще выучившая слово «честь», которое стало для нее самым важным, знала все наперед? Как она могла догадаться, что именно в «Кабанчике» Шарка встретит Свортека, который превратит ее жизнь в ад?
«Да нет, – сказала себе Шарка, приподнимаясь, чтобы битое стекло не кололо ей ноги, – ничего она не знала». Они бы просто замерзли насмерть. Уснули все втроем в снегу и никогда не увидели занесенного над головой топора, кумира, посылающего девчонку на смерть, подругу, не сказавшую ни слова правды, любовника, дурачившего ее ради своего господина, короля, притащившего ее к своему хозяину…
«Ты вправду пытаешься выбрать, что лучше?»
Она взмахнула рукой, отгоняя насмешливый Голос как муху, и приблизилась к Такешу. Грифон ни на шаг не отходил от тела Рейнара. Крылья укрыли герцога, как черным одеялом, голову зверь подложил под его правую руку и так лежал, не шевеля даже хвостом или ушами. Шарка обернулась к городу. В отдалении гремела битва; над всем Хасгутом уже взвились в воздух ленты дыма, как знамена. Ей не было видно, что там происходит. Хотя она все это уже видела столько раз…
Зато, если Морра ей не врала, Дэйн был где-то там, далеко за стенами этого ада.
– Такеш, – позвала Шарка. Поначалу грифон не откликался, но затем все же раскрыл глаза и вопросительно уставился на нее, насторожив уши. Совсем как ее несчастные псы…
Кажется, он услышал последний приказ своего всадника и теперь готов был повиноваться ей. Дэйн там, а у Шарки есть грифон. Что ей стоит взобраться на него, пролететь над этим кошмаром, найти брата и, как они всегда мечтали, убежать в Лососевые Верховья?
«Решай уже! – торопил ее Голос, перекрывая стоны Хасгута и дыханье грифона. – Спаси Дар».
– Заткнись, – произнесла Шарка вслух. – Снова ты со своим Даром! Не людей, не свою дочь, или кто там она тебе, ты просишь спасти, а Дар, Дар, Дар, только его!
Свортек удивленно притих, пока Шарка ходила по битому стеклу, бормоча себе под нос, как старуха среди затопленных могил.
«Ты теряешь время, милая Шарка»…
Она вдруг вспомнила другой голос, звонкий и молодой, впервые произнесший это «милая Шарка» при всех. Интересно, играл ли он тогда? Наверняка играл, Латерфольт сам это признал… А потом? Она не успела этого понять, пока он говорил те последние слова, задыхаясь от слез, и теперь уже никогда не узнает.
Ладони Шарки легли на живот. Свортек снова воззвал к ней, но она опять не откликнулась.
Грифон послушно отодвинул крыло, давая ей место. Шарка сняла с шеи Рейнара веревку с кожаным мешочком. Ей всегда было любопытно, что герцог в нем носил и почему, когда нервничал, вскидывал руку к нему, а не к мечу и даже не к трубке. Она высыпала на ладонь два молочных зуба, вспомнив, что и сама хранила молочные зубы Дэйна в их комнате в трактире. Потом вернула сокровище Рейнара обратно в мешочек и вложила в бледные руки. Кровь герцога уже давно засохла на ее ладонях. Шарка коснулась холодной разорванной груди, заново окрашивая пальцы вязким и алым.
– Отнеси меня к Эфоле и Тернорту, – сказала она. Такеш вскинул голову, покорно сложил крылья, дождался, пока Шарка закрепит ремни на седле, и распрямил лапы.
«Дура. Ты так и не…»
Рев Такеша перебил Свортека на полуслове. В последний раз оплакав своего всадника, грифон выбрался из дыры в куполе и камнем ухнул вниз.
Морра смотрела на детей и гадала: это жизнь при дворе научила их такой невозмутимости или характером оба пошли в отца? Шум и взрывы то и дело заставляли лампы из костей вздрагивать с тошнотворным перестуком. Но Эфола и Тернорт хоть и сидели, прижавшись друг к другу под плотным плащом – в костнице было холодно, – но не плакали и не ныли. Девочка выглядела даже рассерженной, словно глупости взрослых оторвали ее от каких-то важных дел. Мальчик следил за взрослыми так, словно это они были под его защитой, а не наоборот.
В отличие от детей, их мать и «отец» спокойствием похвастаться не могли. Едва попав в костницу, куда Редрих обычно не пускал принца, боясь, что это пошатнет его хрупкий рассудок, Зикмунд бросился рассматривать скелеты, черепа и собранные из костей фигуры. Глаза его горели жадно, словно ничего прекраснее ему видеть в жизни не доводилось. «Его всегда тянуло к смерти, – подумала Морра, – его, который и меча-то в руках никогда не держал, потому что Редрих не без оснований опасался, что этим же мечом он себя и проткнет». Если Рейнар искал в смерти покоя, то Зикмунд был захвачен ею, как сейчас очарован пустотой в глазницах черепов. Стражи и Последующие, которые пришли вместе с королевской семьей, ежились, глядя, как пальцы принца касаются мертвецов – нежно, как никогда не касались живого тела.
Кришана, наоборот, дрожала, спрятав лицо в ладонях, чтобы не видеть ничего вокруг. Она то и дело тянулась к детям, словно искала у них поддержки: нервно поправляла на них одежду, гладила по волосам, делала какие-то неуместные замечания вроде того, что у Эфолы расплелись волосы, а Тернорт испачкал щеку в пыли… Насколько знала Морра, ее редко оставляли наедине с детьми, чтобы она ненароком не проболталась, что это она их мать, а Зикмунд им никакой не отец.
